Старый имам лишь горько вздохнул:
– Люди часто не понимают, что избранничество – это не честь. Это неоплатный долг, который невозможно до конца исполнить.
Тарик серьезно посмотрел на него и снова спросил:
– Так все-таки, почему ты со мной едешь?
– Ты не должен отчаиваться, – строго и твердо сказал старик. – Всевышний – милостивый, прощающий. Раз Он дал совершиться тому, что совершилось, Он взыщет с виновных, – но и не оставит тебя – и нас – своей помощью. Ты оказался здесь – что ж, значит, Всевышний хочет, чтобы ты помогал людям. Помогал, а не мстил за свое поражение. А я здесь, чтобы напоминать тебе об этом.
– Опять ты за свое? – подскочил Тарик как ужаленный. – Милостивый, проща-ающий…
И нерегиль, зло кусая губы, забегал по каменной площадке взад-вперед.
– Откуда ты знаешь, что Единому есть до вас хоть какое-то дело? Ну до вас еще ладно! Но до меня! Я-то Ему на что сдался? – размахивая рукавами, сердито вопрошал он.
Старый имам снова вздохнул – и широко улыбнулся.
Четыре дня спустя
Зариф уже второй день прятался в зарослях арчовника – завидев его, сейид взъярился не на шутку.
– Что ты здесь делаешь?! Ну что ты здесь делаешь, а? Это не прогулка! Это война! Война, идиот! Зачем я давал тебе вольную, зачем раздавал взятки, а? Чтобы ты приперся смотреть на отвратительный, грязный, жестокий военный поход?
Ты мало видел войны в жизни, а, Зариф?! – орал господин – и гонялся за ним с полотенцем, лупя по чему попало.
Загнав Зарифа аж к дальней башне длинного узкого замка, сейид побежал обратно – орать на Саида аль-Амина:
– Ну а ты?! Ты куда смотрел? Ты зачем привез все это добро?!
И Тарик широким жестом обвел выстроившихся во внутреннем дворе невольников. Махтуба стояла во главе своего мрачного и обиженного отряда, уперев руки в боки и грозно нахмурив брови.
Аль-Амин краснел и потел, подавляя желание по старой привычке бухнуться лицом в землю, – все-таки командующему Правой гвардией такое поведение не дозволялось приличиями. Ханетта лишь утирал роскошным белым рукавом мубаттаны лицо – и бормотал оправдания:
– Сейид… да я же… я же выполнял приказ…
– Чей? – неожиданно прекратил кричать Тарик.
– Великая госпожа…
– Врешь!!! – Нерегиль в ярости затопал ногами. – Врешь! Говори мне правду, о сын греха! Кто тебе приказал привезти всех моих домашних?!
– Яхья ибн Саид, – сдался несчастный алеющий щеками и покрытый испариной Аль-Амин.
– Тьфу на тебя, – выдохнул Тарик. – С чего это старый филин решил проявить обо мне такую заботу?
«Нерегилю будет легче, если его будут окружать привычные лица. Домашние и добрые. Пусть и Зариф поедет с вами – ему еще вон сколько ждать до начала занятий. Юноша должен быть при деле – иначе он начинает озорничать, а это еще хуже, чем бездельничать. В окружении одних джунгар Тарег, боюсь, примет окончательный облик… экхм… могущественного духа». «То есть вконец одичает?» – мрачно поддела астронома великая госпожа. А Яхья…
И тут Саид понял – опять. Опять он не закрылся и думал вслух. И вспомнившаяся предотъездная беседа читается в его разуме как в открытой книге. Взглянув в лицо сейиду – а Тарик стоял, зло раздувая нос, – аль-Амин понял, что не ошибся.
– Тьфу на вас на всех, – гордо тряхнув головой, нерегиль развернулся и пошел прочь, помахивая полотенцем.
А Махтуба, склонив голову подобно носорогу, твердо пошла за ним. А уж за Махтубой последовали все остальные.
Кроме Зарифа – который, как уже было сказано, второй день прятался в арчовнике в окрестностях лагеря ятрибского ополчения.
В можжевеловых зарослях стоял приятный смоляной дух. Завалившись на спину в заросшей пыреем и мятликом ложбинке, юноша покусывал сорванный колосок еще зеленой – несмотря на страшную жару – травы. Над ним качались коричневые зонтики отцветшего югана, кузнечики свиристели в зарослях смородины.
– Кии-киии… киии-иии, – закричал в небе знакомый голос.
Зариф быстро приподнялся на одном локте, пытаясь разглядеть темную пикирующую точку.
– Киии-иии…
Мягкий перестук копыт послышался вдруг совсем близко – кто-то неспешно продвигался через невысокие, заросшие барбарисовыми кустами и купами можжевельника холмы со стороны поймы Кштута. Осторожно приподняв голову над колышущимися метелками мятлика, Зариф присмотрелся – так и есть. Перекинув одну ногу через луку, сейид покачивался в высоком седле идущего шагом Гюлькара. Поскольку на господине был охотничий кожаный кафтан, Зариф сначала решил, что Тарик просто выехал на охоту с ястребом. А потом юноша услышал голос сейида:
– Ну-ка вылезай, о сын греха! Я знаю, что ты здесь, и все равно тебя найду! Вылезай, кому говорят!
Ястреб предательски заорал с высоты. Еще в темя, не ровен час, клюнет, подумал Зариф. И проорал в ответ:
– А вот и не вылезу, сейид! И не просите!
– Вылезай!
Всадник уселся в седле как следует – и приподнялся в стременах, высматривая Зарифов серый халат среди травы. На запястье поднятой ко лбу руки в ременной петле болталась тонкая ашшаритская плеть. Чуть высовывая голову поверх высоченных колосков и стеблей пырея, Зариф отважно отозвался:
– А у меня теперь вольная, я сам себе хозяин! Сказал – не вылезу, значит, не вылезу!
– Тьфу на тебя, о ущербный разумом! Тебя же за фарсах видно, от кого ты прячешься!
И впрямь, от кого я прячусь, со вздохом решил юноша и поднялся на ноги. Сейид торжествующе заорал:
– Так вот ты где!!!
И мгновенно поднял коня в галоп.
– Это нечестно!
С жалобным воплем Зариф припустил было прочь – но куда там гоняться по степи с налетавшим, как ветер, сиглави. По широкой дуге сейид обогнал его и резко осадил грызущего мундштук Гюлькара, оттягивая поводья и не давая вскидывающему ноги коню встать на дыбы. Пятясь от мотающей головой лошади, Зариф чуть не запнулся о мягкий стланик и, горестно вскрикнув, поднял к лицу ладони:
– Не поеду я без вас в столицу, о сейид! И не просите!
– А что случилось? – справившись, наконец, с разгоряченным сиглави, поинтересовался Тарик.
– Да замучили они меня приглашениями, – опуская голову и мучительно краснея, признался Зариф.
– Куда? – вскинул брови сейид.
Он и впрямь не понимал, куда и зачем. Впрочем, точно так же ашшариты не понимали, почему самийа так ни разу и не сорвал цветка красоты юного гуляма. О красоте отрока по столице ходили восторженные рассказы и слагались стихи:
На щеках его розы и анемоны, яблоки и гранаты
Образуют вечноцветущие сады, исполненные красоты,
где дрожит вода очарования.[81]
Немало вздохов вызывала и известная история любви Хасана ибн Ахмада. Славный военачальник, рассказывали, не раз предлагал Тарику немыслимые суммы за пленившего его сердце юношу, но самийа каждый раз хладнокровно отказывал своему другу и побратиму. Говорили, что ибн Ахмад в своей страсти дошел до трех тысяч динаров – немыслимой цены за пусть и белокожего, но всего лишь тюрка.
Впрочем, среди поэтов и знатоков красоты мнения разнились. Кто-то воспевал прелесть и гибкость стана смуглых и стройных ханаттани – их горячий нрав и податливость вошли в поговорку. А кто-то превозносил миндалевидные глаза тюркских мальчиков, «слишком узкие для гримировального карандаша», как писал в восторженной касыде знаменитый аль-Халиди.
Прослышав о том, что безумный самийа отпустил свое сокровище на свободу, знать и богатые купцы столицы и вовсе перестали давать Зарифу проход. На рынках и в банях к нему подходили и клали ладони на бедро, читая стихи и делая недвусмысленные намеки. А в домашних покоях в Нахийя Шафи юношу завалили надушенными посланиями с приглашениями на ужины и речные праздники на островах Тиджра.
Краснея до корней волос под куфией, Зариф пояснил:
– Да на свидания…
– Ну и что? – искренне удивился сейид. – Тебе семнадцать лет, когда еще человеку ходить на свидания, как не в твоем возрасте?
– Не с девушками свидания, – конфузясь, выдавил из себя Зариф и закрылся рукавом.
– Тьфу ты пропасть, – в сердцах плюнул Тарик, сообразив наконец, что к чему.
И, вздохнув, сказал:
– Ладно, садись мне за спину… «прекрасный драгоценный камень, лучи которого искрятся…» – и тут же расхохотался.
Зариф, облегченно вздохнув, тоже рассмеялся цитате из аль-Халиди и полез на Гюлькара.
Усадьба в окрестностях Нишапура, три недели спустя
Угу-гу, угу-гу. Горлица сидела, видимо, в ветвях огромного кипариса, затенявшего – вместе с высокими абрикосовыми деревьями – этот угол сада. Далеко за стеной усадьбы раздавались гортанные возгласы – перекликались воины несущей стражу джунгарской сотни.
Тарик, несмотря на просьбы Саида аль-Амина[82], приказал охранять свою особу не верующим, а дикарям-степнякам. Те стали лагерем на пологом зеленом берегу Сагнаверчая – впрочем, джунгары уважительно держались подальше от ворот огромного поместья.
