Впрочем, не уверен я, что сей поединок вообще состоится.
Он состоялся, но совершенно не так, как я рассчитывал. Да и линии вероятности на ближайшие сутки выходили какие-то мутные. Вроде бы и не грозило мне ничего серьёзного, а вроде и было от чего встревожиться.
Но тревожиться я не стал, а вернувшись пешком из Конторы в свой свежекупленный домик, разогрел в печи вчерашние щи, похлебал и завалился спать. Человек мой Тимошка, видно, всё ждал меня в возке. Неудобно даже как-то получилось. Будь я Светлым – потянулся бы к нему заклятьем «толстый намёк», и того осенила бы мысль: незачем попусту ждать барина, лучше вернуться домой. Но я Тёмный, я магией зря не разбрасываюсь, и судьба лакея не шибко меня волнует. Не в лесу же диком, не в лютый мороз, не в бурю… Перетопчется.
Снилась мне полнейшая фантасмагория. Будто бы глава Светлых, графиня Виктория Евгеньевна, вышла замуж за князя Модеста (которой, получается, станет она у него женой? Похоже, без дробей тут не обойтись), и в церкви Всех святых происходит венчание. Таинство совершает почему-то оборотень Пётр Иванович, а в подружках у невесты секунд-майорша Прасковья Михайловна, которая каждому вручает солёный огурец, будто свечку. Виктория Евгеньевна в белой фате, как и положено, но почему-то с чёрным траурным крепом, а жених, Модест Яковлевич, поверх виц-мундира нацепил кожаный фартук, в котором ходит у нас в Конторе палач Игнашка. Граф Иван Саввич Сухоруков стоит рука об руку со статским советником Януарием Апполоновичем Стрыкиным, и оба они, временами сливаясь до неразличимости, поздравляют молодых. И повсюду – на полу, на стенах, даже на куполе – растёт синий мох. Шевелится, топорщит свои тонкие ворсинки, будто колышет его лёгкий ветерок. Потом в церковь врываются медведи из княжеской своры и начинают всех без разбору калечить, и я, не жалея магической силы, луплю по ним заклятием «Серп и Молот», но в ошейниках у медведей вшиты защитные амулеты, и отчаянно визжит под медведем девица Катенька Самарцева. Графиня Яблонская (или уже княгиня Корсунова?) делает мужу язвительные замечания, а потом, поддерживая спадающие штаны, входит крепостной мальчик Алёшка Кошкин и ломающимся голосом грозит медведям: «А ну, не баловать! Вам на то лицензия не выписана!» Медведи в ужасе разбегаются, причём это, оказывается, и не медведи вовсе, а лепестки роз – белые и тёмно-красные, и всё бы ничего, но вместо медведей появляется чёрный слон, пол трясётся от его топота…
От топота я и проснулся на рассвете. Сквозь оконные стёкла сочилась зябкая серость. Нет, не чёрный слон это был, а всего лишь Тимошка, явившийся наконец домой – причём мертвецки пьяный. Видно, слишком слабое наложил я тогда на него заклятье.
– Добрый человек угостил! – нагло глядя мне в глаза, объяснялся он. – Вот скажи, барин, как можно было побрезговать, если добрый человек, да от всей души! Я же не выпивал, ты пойми, я угощался! Понимай разницу!
Глядеть на него было жутко. Штаны в грязи, левый рукав армяка порван так, что никакой портной не залатает, волосы слиплись в бесформенный ком, под правым глазом внушающий уважение синяк.
Удивительно, но лошадей и возок он не пропил. Пропил он только сбрую.
– И как только кони не разбежались? – вздохнул я.
– Не разбежались, потому как я слово знаю тайное, чародейское! – важным тоном сообщил Тимошка. Врал, конечно.
Сечь его сейчас было совершенно бессмысленно. Но и вновь ложиться спать тоже глупо – очень скоро прозвонят к обедне, воскресный же день, и надо идти в храм. От всех служащих Тайной экспедиции дядюшка требовал этого неукоснительно. Как от людей, так и от Иных. Потому что иначе пойдут совершенно ненужные шепотки, могущие обернуться неприятностями лично для Януария Аполлоновича. То есть уже для графа Ивана Саввича.
«Ох, и лютует же новое начальство, – то и дело страдальчески заявляли сотрудники из людей. – Вот при Януарии Аполлоновиче такого не было!» Сотрудники из Иных сочувственно кивали, а после, при своих, гомерически ржали.
На службе я стоял сонный, мысли мои текли вяло, сквозь Сумрак не смотрел, цветки чужих душ не разглядывал, хотя обычно, выстаивая обязательные обедни, только тем и развлекался. Потому даже вздрогнул, когда после отпуста тронул меня за плечо неприметный серый человечишко и, низко поклонившись, прошептал на ухо:
– Велено передать слово в слово! Роща у левого поворота на третьей после городской заставы версте Санкт-Петербургского тракта. В восьмом часу пополудни. На шпагах.
А потом как-то быстро ввинтился в толпу прихожан и растворился в ней. Можно было, конечно, его поймать и хорошенько расспросить, но я предпочёл не дёргаться попусту. Человечек явно не врал – что заставили вызубрить наизусть, то и передал. Но вместе с тем веяло от его слов какой-то закавыкой, словно что-то важное подразумевалось, но не высказывалось.
Впрочем, разберусь на месте. Не бояться же мне каких-то там князишек! Мало ли что от Рюрика род свой ведёт! А я так прямо от Адама!
…День прошёл ни шатко ни валко. После службы я плотно пообедал в трактире на Мироносицкой – надеяться, что Тимошка дома сготовил какую-нибудь еду, было бы крайне опрометчиво. Погулял пешком по улицам, насладился расцветанием природы. Особого расцветания, впрочем, не было – снег повсюду стаял, кое-где уже пробивалась трава, но более всего бросалась в глаза грязь. Жёлтая, серая, бурая, чёрная – и тончайшие сочетания этих цветов. Пожалуй, в нашем мире грязь играет ту же роль, что и синий мох на первом слое Сумрака. Как сказал бы в Корпусе математик Нил Ильич, «является общим знаменателем всего».
Потом всё же вернулся я домой и обнаружил там дрыхнущего Тимошку. Будить его, распекать и наказывать было бесполезно, пусть уж проспится как следует. Во дворе поупражнялся я со шпагой – с тех пор как пришлось мне уйти из полка, нечасто приходилось этим заниматься, потому стоило оживить навыки. Тем более неизвестно ещё, каков князь Модест в деле. Вполне может оказаться серьёзным противником.
Потом пришлось мне повозиться на конюшне, покормить и напоить коней (дополнительное лыко в Тимошкину строку), проверить, что осталось от упряжи. Оказалось, не всё так уж трагично… если не считать того, что возок мой и по сию пору кукует невдалеке от особняка графини Яблонской. Видимо, отправившись с «добрым человеком» в ближайший кабак, Тимошка возвращался к возку лишь с тем, чтобы снять и пропить вожжи, уздечки и хомуты. Ох, ещё ведь и забирать экипаж оттуда придётся… Всё зло от крепостных!
Во всяком случае, для верховой езды сбруи хватало. Я оседлал Уголька – и потащился в дом досыпать. К вечеру надо быть бодрым.
Проснулся я вовремя – солнце уже ощутимо клонилось к горизонту, карманный брегет мой показывал четверть седьмого. Пора было переведаться с князем Корсуновым. Но прежде чем выехать, я потратил несколько минут на то, чтобы написать записку. Сложил из бумаги конверт, запечатал воском и, обнаружив в сенях мающегося с похмелья Тимошку, вручил ему послание.
– Еду по срочному делу. Если не вернусь к полуночи, утром отнесёшь это в дом графа Ивана Саввича Сухорукова. Понял? Граф тебя, может, гривенником наградит.
Или плетьми. Но об этом я Тимошке говорить не стал.
Выехав за ворота, я слегка подстегнул коня. Не то чтобы боялся опоздать – место ведь не столь уж и далёкое, рысью гнать не более получаса, – но хотелось проветрить перед боем голову.
Интересно, возмутится ли князь, что прибыл я без секунданта? А если и возмутится, то плевать. Дуэльный кодекс такое хоть и со скрипом, но дозволяет, а обратиться мне в городе пока не к кому, если, конечно, не считать дядюшку. Да и было бы к кому… зачем попусту человека подставлять под уголовное наказание? Когда откроется следствие об убитом на поединке князе, то меня дядюшка уж как-нибудь выручит… но вряд ли расстарается ради обычных людишек. Мы же не Светлые, мы не в плену у химер разума…
А убить подлеца Модеста я положил себе твёрдо. Редко кто за последние годы вызывал у меня такую холодную и чистую, как родниковая вода, ненависть. Дело вовсе не в его похождениях, которые вчера подробно пересказал мне дядя Яник. И даже не в том, как он оскорблял меня на балу у графини. Просто я всеми фибрами души ощущал: нам с ним на одной планете тесно.
Солнце уже коснулось верхушек дальнего леса, когда я приблизился к условленному месту. Спешился, привязал Уголька к стволу одиноко стоящей возле обочины ёлки и двинулся дальше через поляну, к роще. Та оказалась берёзовой, летом наверняка здесь благодать… шумят кронами белые красавицы, а меж стволами их россыпью алеют капли земляники. Птички небось выводят свои рулады, кузнечики звенят… девушки собирают ягоды и плетут венки…
Но сейчас не время для земляники и всего остального. Сейчас тут в низинах серел нерастаявший снег, чёрные берёзовые ветки тянулись в рыжее пламя заката, валялся повсюду сухой валежник, под ногами пружинили полусгнившие прошлогодние листья. И тишина… если не считать свиста холодного ветра, давящего мягкой ладонью мне в спину.
