Женщина уткнулась в плечо столь изменившегося дитя и заплакала.
Лесана смотрела на трясущиеся плечи, на сползший платок, на непривычно густую седину в волосах и… молчала. Только гладила подрагивающий затылок матери и повторяла:
– Ну что ты, что ты…
А сама глядела на себя материными глазами и ужасалась. В Цитадели не было зеркал, Лесане негде было полюбоваться собой, разве на отражение в воде где-нибудь в мыльне. Но она не любовалась – уставали послушники так, что сил хватало только помыться и добрести до лавки.
Наука давалась с трудом. И если с чтением девушкам помогал Тамир, оказавшийся терпеливым наставником, то со счетом не мог помочь даже он. Айлиша-то все схватывала на лету (да и как не схватишь, когда с такой любовью и лаской учат), а вот Лесане сложение, вычитание давалось с трудом. Она шевелила губами, перебирала пальцы и палочки, лежащие на столе, но постоянно путалась и ошибалась, отчего чувствовала себя безнадежно глупой.
Друзья утешали ее, всячески стараясь помочь, но их забота лишь вызывала в душе прилив невыразимой досады. Стыдно сказать, иногда Лесану брало настоящее зло, что у этих двоих есть… они сами. Она-то одна была. «Любимица» креффа. А потом становилось стыдно. Потому что однажды Тамир сцепился с Фебром, когда тот обозвал Лесану Счетоводом Дур.
Нашел против кого выступить! Но когда Тамир гневался, разум ему, по всему видно, совсем отказывал. Влетело тогда всем. Клесх собственноручно высек своего выученика, что связался с младшим, а как Донатос наказал Тамира, того ни Лесана, ни Айлиша не узнали. Но ночами парень долго и трудно кашлял и дышал сипло.
Айлиша лечила его, когда засыпал, причитая и всхлипывая, а Лесана чувствовала себя последней дрянью, потому что ничем не могла помочь.
После этой стычки прошла седмица, когда девушку неожиданно поманил к себе Клесх. Обычно ничем хорошим подобное не заканчивалось, и Лесана шла к нему, как на заклание.
– Запомни, цветочек нежный, – привычно негромким и пустым голосом сказал наставник, – за себя надо заступаться самой. Еще раз только узнаю, что из-за тебя парни бока друг другу мяли, голой к столбу привяжу посередь двора. Чтобы видели, за какую красу ненаглядную ратятся. Все поняла?
– Все.
Она с ненавистью смотрела себе под ноги и кусала губы.
– И еще запомни. Когда говорю с тобой – в глаза гляди.
Она испуганно вскинула голову.
– Вот так.
Как она ненавидела его в этот момент! Будь в руках нож – вонзила бы по рукоять! И тут же ужаснулась себе, поняв, что он прочел эти злые мысли в ее взгляде.
Клесх усмехнулся. Это было страшно, когда он усмехался. Изуродованная щека дергалась, и казалось, будто крефф скалится, как хищный зверь.
– …Доченька?
– А? – Лесана очнулась, поняв, что, обнимая мать, унеслась мыслями далеко-далеко.
– Что ж одежа-то у тебя такая черная? – гнусавым от слез голосом спросила родительница.
– Это… это ратники в такой только ходят, – пробормотала девушка, потупившись от стыда.
– Ратники? – охнула мать, прижав руки к щекам. – Охотники на Ходящих? Деточка, да какой из тебя вой, ты ж крысу видишь – в обморок падаешь, а тебя с нечистью биться наставляют? Да пропадешь ведь!
И она снова залилась слезами, затряслась…
– Что ты, – неловко проговорила дочь, – нас же учат тут. Не пропаду. Мама, а как там… Мирута?
Старшая Остриковна вскинула на нее виноватые глаза.
– Мирута-то? – переспросила она, словно вдруг стала туга на ухо. – Мирута… А ты, деточка, плюнь на него, дурака этого, он…
– Мама!
Дочь вскочила со скамьи, губы задрожали.
Мать горько выговорила:
– Женился Мирута. О прошлом годе. По осени еще. Жена вот родила недавно.
Лесана тяжело опустилась обратно на лавку. По осени…
Она лихорадочно вспоминала зачем-то, а чем занималась по осени сама? Тамир тогда расхворался, и Айлиша тайком водила его к своему креффу лечиться. Парня трясло от лихоманки, но он упрямо заставлял девушек твердить уроки. Лесана читала ему по слогам ученический свиток, а юноша, заходясь кашлем, поправлял ее едва слышным голосом.
За узким окошком и в трубе очага свистел ветер. Было холодно, потому что дрова, которые, не жалея, выдавали им для истопа, хотя и горели жарко, не могли обогреть комнатушку – каменные стены бесследно поглощали тепло огня, и сквозняки дули нещадно. Чтобы в Цитадели стало тепло, требовалось, наверное, жечь очаги круглыми сутками.
Айлиша сидела за столом и твердила названия трав. Лучинка чадила, и слабый огонек бросал неверные тени на тонкое лицо будущей целительницы.
Скучала ли тогда Лесана по Мируте? Стыд сказать – не вспоминала даже. Слишком далеко в прошлом он остался со своими привычными шутками и заботами. Слишком далеко находился тот колодец, у которого они целовались зимой, и куст калины, который прятал их от сторонних глаз.
Но сейчас отчего так больно пронзила сердце его… не измена даже, а непамятливость? У него-то ничего в жизни не изменилось! Как же смог так быстро забыть ту, которую сватать собирался?
Мать, видя, как погасли глаза дочери, торопилась достать из подорожного мешка гостинцы, чтобы хоть как-то скрасить горечь известий.
– Дитятко, ехать-то как долго к вам! Хотела пирогов напечь, так за шесть-то дней все бы перепортились. И гостинчиком домашним тебя не порадовать! Хранители пресветлые, одни глаза и остались, что ж за наука тут у вас? Вот, я тебе меда привезла. Вот сухарики, как ты любишь, с солью каленой, вот ягодки сушеные, малинка тут, тут черника. Ой, урожай какой в этом году в лесу – страсть! Необеримо! От дому на версту отойдешь, а кузов уже полнехонек. Я-то их сушу, а у Жмени молодуха догадала в меду топить. Уж мы наделали, я вот и тебе привезла, кушай. Не видишь небось тут ничего…
Мать хлопотала, раскладывая на столе нехитрые гостинцы, а Лесана отрешенно смотрела на домашние горшки, которые помнила еще с детства. Как нелепо и странно выглядели они здесь, под этим кровом, в этих стенах! И как жалко было мать, которая тащила на себе всю эту снедь. Надрывалась, лучшие куски выбирала, а до этого по кочкам лазала, кормила комаров и слепней, чтобы дочку побаловать, а дочка – кобылища – ест от пуза, а за год ни корову ни разу не подоила, ни сена не ворошила, ни по ягоды не вышла. Читать училась да дур считала!
И так горько стало Лесане от осознания того, как многое в ее жизни стало не так, неправильно, иначе, чем у людей заведено. И непонятны будут ни матери, ни отцу ее хлопоты – счет, чтение, изучение трав, зубрежка (пока еще без смысла и понимания) простых наговоров, позволяющих искать воду, останавливать кровь или нашептывать на замкнутый обережный круг.
Лесана представила, как она возвращается в родную деревню, где девки – косы до колен – в рубахах вышитых, в лентах, про пироги да парней на вечерках щебечут. А она о чем с ними речь поведет? О том, как оборотневу кровь от упыриной отличить? Или как краски подсчитывать, чтобы ребенка прижить с первой попытки… или не прижить?
Мать рассказывала о родне, кто как живет, кто женился, кого засватали, в чьей семье прибавилось ребятишек, кого Хранители прибрали навовсе. Дочь слушала и не слышала. Видела только одно – как сильно постарела родимая, как поседела. Глядела на растрескавшиеся руки, на измятое в пути самое лучшее платье, на усталые глаза. Натерпелась-то, поди, за эти шесть дней. Небось очей не смыкала. Что толку, что при обозе ратоборец едет или колдун, сама-то она помнила, каково это – первый раз в жизни под открытым небом ночь коротать. А уж матери-то в ее годы? А ведь и обратный путь еще предстоит.
Глухие рыдания стиснули горло. Нет. Нельзя плакать.
– Мама! – прервала она поток рассказов и обняла непрерывно что-то говорящую гостью. – Мама, вы, главное, помните, как я всех вас люблю! Я выучусь – вы ни в чем нужды знать не будете. А Мирута… плевать на него. Я себе лучше найду. Ты только не бойся ничего! Поняла? Я выучусь, четыре года всего осталось. И вернусь. Мы с вами так заживем, что Мирута этот все локти до плеч сгрызет. Ты не горюй только. У нас хорошо тут все. И кормят на зависть. А отощала, так это оттого, что нам не только ум трудят, но и тело. Я сейчас быстрее любого парня и по силе не уступлю.
Она говорила, захлебываясь словами, стискивая мать в объятиях, а та глотала беззвучные слезы, украдкой смахивая их с лица. Хранители пресветлые, нашла чем хвалиться – сильнее и быстрее парня… Да провались она пропадом, Цитадель эта!
– Деточка, мне уж ехать надо, обоз-то сегодня назад поворачивает, не ночуем мы. Обережник немалой платы требует, еще на день да ночь его нанимать никаких денег не хватит, сейчас, вон, Вортило прикупит оберегов у тутошних, и поедем мы.
У дочери жалко вытянулось лицо. Она была уверена, что мать хотя бы переночует в Цитадели…
Наскоро расцеловавшись, отправились к воротам. Старшая Остриковна по пути все пыталась показать, что совсем успокоилась, задавала какие-то вопросы, да только все невпопад, а глаза влажно блестели. Друг от друга родственниц отвлекла чужая беда.
