Первыми с места прощания ушли офицеры, а за ними потянулись и остальные. Нехорошо в этом признаваться, но я чуточку обрадовался концу церемонии. Сейчас, конечно, мне стыдно за того себя. Сейчас я легко могу представить себя на месте человека, прожившего долгую жизнь и оставившего после смерти лишь облегчение юнги. Но тогда все было много проще.
Ворчун и Половой остановили меня сразу же наверху трапа. Мой одноглазый начальник едва сдерживал бешенство, а Ворчун, недовольно поджав губы, старался на соратника вообще не смотреть.
Сердце екнуло…
– Лавани, Бауди. – Половой кивнул и отошел чуть в сторону от прохода, чтобы не мешать команде подниматься на борт. Ветер задувал в недра ледохода колючую снежную крошку.
– Да, мастер Половой? – угрюмо спросил я, понимая, о чем пойдет разговор.
– Тебя переводят в стюарды, – буркнул одноглазый моряк, и я с изумлением и постыдной радостью обнаружил, что старший матрос указывает не на меня, а на Фарри. У того же отвисла челюсть.
– Эм… А… – забубнил мой друг. – А если я…
– Приказ капитана, сынок, – с ноткой презрения проскрипел Ворчун. – Он тебя сам выбрал.
– Гром, конечно, молодец. У меня на палубе народу не так уж и много, чтобы так юнгами разбрасываться. – Половой злился. – С какого гнилого железа мы нанимаем юнг, если мне на вахту ставить некого?!
– Скажи это капитану, а? – фыркнул Ворчун. Старшие матросы обменялись злыми взглядами. В стенах вдруг затрещали механизмы, поднимающие кормовой трап. Я с нетерпением покосился на Пустыню и серые зубья льдов, торопя тот момент, когда металлический лист закроет меня от ветра и хмурого неба.
Нет, ну надо же! Фарри – стюард. Я не удержался от глупого смешка, вспоминая злоключения приятеля в Снежной Шапке. Его «везение» Дувал, несомненно, оценит. Я беззлобно предвкушал возможные истории счастливой звезды моего друга. Если бы Ворчун выбрал меня – я бы бил и ронял все специально, со зла, чтобы капитан выбрал себе другого стюарда. Но в случае с Фарри это ведь не будет случайностью. Это будет нормой, законом жизни, правилами Лавани.
Судьба недолюбливала моего неунывающего приятеля, а тому словно и дела до нее не было. Даже сейчас, поборов изумление, он с восторгом отнесся к идее Ворчуна. Но пока этой радости не показывал.
– Что это за смешок был, Бауди, ледяная ты зараза? – уставился на меня Половой.
– Простите, старший матрос, – потупил я взгляд, едва сдерживаясь от неуместного смеха. Моряк неодобрительно покачал головой и проговорил:
– А тебя, как я понял, забирают в абордажники.
Я опешил, сразу вспомнив о Волке и Сиплом. Веселье мигом улетучилось.
– Как так?!.
Увидев мой испуг, Половой чуть смягчился:
– Не сразу. С тобой будет заниматься Торос, и он скажет, когда ты будешь готов войти в абордажную команду. До того момента живешь у нас. Тренируешься у них. Завтра утром после побудки найди Тороса на первой палубе.
– Оледенеть можно, – присвистнул Фарри. – Просто оледенеть…
Глава седьмая
«Главное – что сказал Торос»
На первой палубе, где помещения отапливались от центрального котла с помощью труб и циркулирующей по ним разогретой смеси, совсем не пахло энгу. Для обитателей второго уровня, где обогрев шел в основном при помощи печей, едкий аромат топлива давно уже стал привычным. Стоя на полинявшей ковровой дорожке, я наслаждался отсутствием доставучего запаха и собирался с силами.
Штурмовики еще спали, а где-то внизу вахтенный матрос торчал возле сигнального рельса и сонно следил за хронометром, отсчитывая последние минуты. Вообще мне сказано было подойти к каюте Неприкасаемых после побудки, но так вышло, что я проснулся раньше и долгое время лежал с открытыми глазами, нервничая и переживая за грядущую встречу. Я – абордажник. Если бы моими командирами не должны были стать Волк или Сиплый – мысль могла бы быть приятной. Если бы…
«Они не забудут, Эд. Ничего не забудут. И тебе никто не поможет, потому что твоим долгом станет выполнять их распоряжения. Подчиняться им. Покорно, безропотно. Тебе нравится эта идея, Эд?»
Торос, сам того не ведая, вытолкнул меня на талый лед. Но пойти против его «распоряжения» я не мог. И дело было даже не в чудесном спасении и моей благодарности за него… Вернее, не только в этом. Приказ есть приказ. Конечно, законы на корабле поворачивались в любую сторону, но самый строгий мой судья – совесть. И именно она не позволила бы спокойно спать, вкручивая в виски противную мысль, что я такой же, как и все обитатели «Звездочки». Что я так же, как и они, плюю на правила и считаю это нормальным.
Интересно, что будет, если Волк или Сиплый поймают меня в коридоре? Я живо представлял себе нашу встречу и, проклятье, испугался ее. Все равно испугался, несмотря на защиту Неприкасаемых. Мне казалось, что едва я ступлю на трап, ведущий на первую палубу, – мне навстречу выйдет изуродованный командир одного из отрядов ледовых штурмовиков и хищно улыбнется, отцепляя от пояса зазубренный нож. Так что самым большим испытанием для меня был этот злосчастный подъем наверх и коридор. Их необходимо преодолеть. Один раз. Всего один раз, потом будет легче.
Полежав некоторое время без сна, глядя на черные тени от печи, пляшущие поверх намалеванной на потолке женщины, я выполз из-под одеяла, осторожно оделся, стараясь не разбудить кого-нибудь из товарищей, и прокрался к выходу. Чем раньше сделаю то, что меня страшит, – тем легче будет потом.
Так я и оказался здесь, на первой палубе. Из-за дверей в каюты слышались храп и сонное бормотание штурмовиков. Где-то что-то позвякивало. Легонько дребезжала лампа шаманского фонаря чуть дальше по коридору. Неужели это место когда-то станет моим домом?
Удивительно, но в тот момент я совсем не думал о будущем. О компасе, о Барроухельме и инструментарии Лунаре, которых «завещал» мне умирающий шаман из оставшейся в прошлом жизни. Наверное, я сжился со «Звездочкой». Этот нехитрый быт последних недель нес с собой некую стабильность. Теплое, безопасное место. Мне не хотелось ничего в нем менять. Одержимость черными капитанами как-то приутихла, затаившись в уголках души. Время для ее пробуждения еще не настало. Говорят, плохо так думать. Но что поделать, после тяжелой зимы я радовался относительному покою.
Если не вспоминать о Зиане, Сиплом и Волке.
Я обернулся. Офицеры селились ближе к носу, коридоры к их каютам расходились на перекрестке шагах в пяти от меня. А тут, у входа на палубу, жили простые абордажники. Одним из которых мне грозило стать. Невероятно…
Едва я оказался у каюты Неприкасаемых, схоронившейся в тени у входа в тренировочный зал, как у трапа послышались шаркающие шаги. Нырнув в темный угол, прочь от света шаманского фонаря, я прижался к стене, не желая, чтобы кто-нибудь увидел меня здесь до побудки. Жалкого, испуганного и чуждого первой палубе.
Цепляясь изуродованной рукой за поручни, у трапа стоял Шестерня. Не знаю, какая травма так искалечила боцмана инструментариев. Но честное слово, для того чтобы повторить злую шутку природы, нужно было заставить бедолагу втянуть голову в плечи, а затем прошить его стальным стержнем от плеча до плеча и двумя-тремя ударами кувалды загнуть левый край чудовищной «шпильки» вверх. Затем стесать ему половину лица, при этом сохранив глаза и полностью уничтожив нос. Выбрить одну половину головы наголо, а на другой оставить грязные седые лохмы. Лицо боцман обычно скрывал под маской, но один раз я видел его без нее. Поверьте, это зрелище еще не раз приходило ко мне в кошмарах.
Шестерня даже ходил с трудом, приволакивая ногу.
Не знаю, что заставляло капитана держать на борту такое бесполезное чудовище. Я боялся боцмана-калеку и старался оказаться как можно дальше от него, если изуродованный механик появлялся поблизости и приносил с собой мир боли и отчаяния. Но несмотря на вечные муки, Шестерня держался. Невзирая на страдания, он обладал невероятной волей к жизни и фанатичной надеждой, что когда-нибудь все изменится. Когда-нибудь он станет прежним. Что когда-нибудь его уродство пройдет.
Мое сердце сжималось от грусти и понимания тщетности таких надежд.
Шестерня постоял у трапа, сипло переводя дыхание, а затем поковылял куда-то в сторону офицерских кают. Я перевел дыхание, радуясь, что монстр не заметил во тьме испуганного юнги. На лбу проступил пот.
– Ну и трус ты, Эд, – тихо-тихо проговорил я. Одними губами, честно. Но меня услышали.
Дверь в каюту Неприкасаемых лязгнула, открываясь, и равнодушный голос спросил:
– Что ты тут делаешь?
Сердце так скакнуло в груди, что стало больно. Я чуть не подпрыгнул от неожиданности, и в тот же миг вахтенный матрос на камбузе заколотил в рельс.
– Я… Это…
Буран облокотился плечом о косяк и уставился на меня, подбрасывая кинжал. Сталь послушно крутилась в воздухе, мерцая в свете шаманского фонаря, и безошибочно возвращалась в ладонь Неприкасаемого.
