– О мой повелитель! Его план не так уж и плох, как я погляжу.
– Ты безумен, Исхак. Вы с самийа в последнее время слишком сдружились – и он тебя заразил. Теперь ты тоже болен на голову.
Аммар даже не сердился – для этого он слишком устал. Спорить тут было воистину не о чем: в письме Тарик уведомлял своего повелителя, что через пять дней от времени написания сего письма он со своим отрядом в двадцать мечей и десять воинов собирается взять Куртубу и держать ее до подхода войск халифа. Поэтому нерегиль нижайше просил своего повелителя оставить у стен Альмерийа десять тысяч войска для осады, а с остальными пятью спешить, «не останавливаясь и не размениваясь на мелкие крепости», к самому крупному городу Бени Умейя. Тарик обещал продержаться по крайней мере ночь – до утра шестого дня.
Пять фарсахов до Куртубы – что ж, в этом ничего невозможного не было, ашшаритская конница от века ходила в сквозные рейды и проходила через вражескую землю, как нож сквозь растопленный бараний жир. Но как нерегиль, да помилует его неверную безумную голову Всевышний, собирался брать город с помощью десятка баб? Выпустить их танцевать под стены с открытыми лицами?!
Меж тем ибн Худайр покашлял в кулак и широко улыбнулся:
– Дошло до меня, о халиф, нечто, могущее прояснить нам ночь неизвестности над планами Тарика.
– И что же это такое? – мрачно поинтересовался Аммар.
– У меня есть сведения, что нерегиль отправился в Куртубу спасать Джунайда.
Аммар ахнул, не веря своим ушам. Ибн Худайр лукаво усмехнулся и продолжил:
– Причем отправился в сопровождении Джунайдовой супруги, княгини Тамийа-химэ. Видимо, жизнь хозяина замка Сов почему-то оказалась дорога холодному нерегильскому сердцу.
– Благородный воин пришел на помощь слабой женщине – какой изящный ход, – покачал головой Аммар, все еще пытаясь переварить сказанное вазиром.
Не то чтобы это меняло дело – скорее, это многое проясняло.
Женитьба Джунайда давно стала легендой. Десять лет назад на границе с Ауранном вновь начались стычки, и в обе стороны через ничейные земли поскакали конные отряды. Всевышний в мудрости своей устроил так, что нечестивые сумеречники могли вторгаться на земли ашшаритов лишь через долину Диялы. Далее к западу рубежи халифата защищала пустыня, проходимая лишь в зимние месяцы – и то с риском попасть в хамсин и навеки остаться в черных песчаных дюнах. Когда сумеречники напали, изо всех пределов халифата в долину Диялы поспешили воины веры: долг священной войны звал их туда, где раздавался плач ашшаритов. Кассим аль-Джунайд, отпрыск знатного рода, ведущего происхождение от Умейяда, отправился на границу с Ауранном разить убийц и грабителей – и, как и пристало воину веры, принять венец мученика в очередном жестоком бою. Судьба распорядилась так, что Джунайд не погиб, а попал в плен. Рассказывали, что его отвели к одной из княгинь нечестивых аураннцев, колдунье и ненавистнице человеческого рода. Эта женщина брала к себе на ложе смертных юношей из числа пленников – и выпивала их жизненные силы, оставляя под пологом иссохшие, обезображенные тела несчастных. Впрочем, рассказывали и по-другому: нечестивая аураннка приказывала вырывать у своих возлюбленных сердце и съедала его на завтрак после ночи утех. Так или иначе, но дни Джунайда были сочтены. Однако случилось так, что пленник сам пленил свою госпожу, и женщина Сумерек не сумела убить его – ибо полюбила. И она дала Джунайду волшебный напиток, дарующий нескончаемые годы жизни и молодости, и отреклась от дела мести людям. За это ее изгнали из земель Ауранна, и так они с Джунайдом оказались в ар-Русафа.
В родовом замке Кассима супруги появились восемь лет назад. Люди, видевшие хозяина замка Сов после возвращения из Сумерек, божились, что Джунайд выглядит как девятнадцатилетний юноша – и с каждым годом становится все более похожим на самийа, теряя человеческий облик.
О странной паре ходили слухи, многие из которых не хотелось пересказывать – на Страшном суде Всевышний строго спросит с клеветников, но одно было известно точно: у законников на Джунайда наточен огромный зуб. Его обвиняли в вероотступничестве за сожительство с сумеречницей – а Кассим схватился со своими противниками в споре прямо в михрабе Пятничной масджид Куртубы, да так ловко высмеял их доводы, что почтенным старцам пришлось удалиться, бормоча проклятия себе в бороды. Аммар читал запись этой великолепной, поражающей разум беседы – аль-Джунайд проявил себя истинным знатоком предания и поистине доказал, что хадисы, на которые опираются его противники, – слабые и к тому же не относятся к его случаю. Ведь он не оставляет истинной веры и воспитывает в ней детей, его душе и телу ничего не грозит, и у него нет и не будет других жен и детей. Тем не менее верховный муфтий ар-Русафа издал фетву, объявляющую Джунайда еретиком, и запретил ему входить в масджид края и слушать пятничную проповедь. Но еще через год суфии ордена Халветийа провозгласили Джунайда шейхом, его стихи о любви к Всевышнему распространились в списках среди верных, и к замку Сов стали приходить люди и дервиши, прося совета и наставления. А по всем землям аш-Шарийа разошлось присловье: «Если бы разум был человеком, он бы принял образ Джунайда». А феллахи, населявшие родовые земли Кассима, благословляли год рождения, день рождения и час рождения своего господина, ибо луна не видела более справедливого и милостивого правителя, земли в вотчине аль-Джунайда плодоносили, а животные умножались и не испытывали недостатка в корме.
За все это Кассиму аль-Джунайду выпало поплатиться. Когда глава Умейядов объявил сбор воинов, Джунайд отказался покидать родовые земли. Тогда луну назад Абд-аль-Вахид прислал ему личное приглашение для беседы и к нему приложил охранную грамоту, запечатанную личной печатью. Но стоило Джунайду две недели назад появиться в условленном месте, как его схватили, заковали и на верблюде отправили в Куртубу – пустив вперед глашатая, разъясняющего добрым ашшаритам, какого преступника везут на суд. Аммару было жаль Джунайда, но, положа руку на сердце, он на месте Абд-аль-Вахида поступил бы так же: когда враг наступает, у тебя за спиной не должны оставаться предатели и ослушники.
Однако, как видно, Всевышний не отнял своей руки от умной головы Кассима – и теперь ему на помощь летели защитники. Как нерегиль собирался отбить Джунайда, да еще и овладеть столицей Умейядов, оставалось покрыто мраком тайны. Но Аммару было интересно: если замысел Тарика осуществится, как законники объяснят сей головоломный казус – праведного шейха суфиев спасли от рук лицемеров неверные язычники и повелитель верующих.
От души расхохотавшись над этой мыслью, Аммар отдал приказ готовиться к рейду на Куртубу.
Еще день спустя
Над городским холмом садилось солнце – по небу разлилось мягкое желто-апельсиновое сияние.
С возвышения открывался прекрасный вид на аль-кассабу Куртубы – на все три стены города, запирающие пути в кварталы предместья, медины[30] и Верхнего двора. Мощные прямоугольные выступы башен, казалось, заливала горячая медь. Над тяжелым поясом третьей городской стены чернели в закатном небе треугольная крыша и узкие выступы балконов Факельной башни – в ней находились покои главы рода Умейя. И конечно, даже отсюда, из далекого предместья, глаз ясно различал гордый очерк высоченной прямоугольной башни минарета – и далеко отнесенную от него громаду купола Пятничной мечети. Ее обширный четырехугольник скрывали стены и плоские крыши крепостных башен, но даже издалека, даже скрытое от глаза, здание намекало на свой невообразимый размер – минарет и купол разделяло приличное расстояние. Неудивительно: длина стены масджид, говорили люди, равнялась ста пятидесяти локтям.[31]
Нижний пояс укреплений выдвигал в сады предместий тяжелые кубы опорных башен. К ним примыкали башенки повыше и постройнее, увенчанные треугольными крышами. В них глаз мог различить черные узкие прорези – ворота Куртубы не отличались шириной. Рассказывали, что навьюченный верблюд может пройти лишь в пять из восьми ворот города. Ну а в Верхний двор и подавно не вел ни один проход нужной ширины и высоты, так что купцам приходилось развьючивать верблюдов в караван-сараях в предместье и везти товары во дворцы верхних кварталов на ишаках и мулах.
Воистину тот, кто озаботился устройством кладбища на этом пологом, поросшем кипарисами склоне, тоже был очарован открывающимся с холма видом. Впрочем, к закату кладбище опустело: среди покосившихся и стоявших прямо тесаных камней, отмечающих могилы, не видать было ни души. Сторож ушел в свой домик у кладбищенской стены и развел огонь в очаге – над серой глинобитной стеной уже поднимался дымок.
А на кладбище стремительно опускалась ночь. Длинные тени кипарисов сливались с темнотой в ложбинах между могилами, и только белые камни надгробий и обветренные стены мазаров с повыбитой непогодой резьбой светлели в сумерках.
