«Толцыте, и отверзится вам», вспомнилось вдруг, как возглашал Евангелие отец Тимофей в Чернополье, в Успенской нашей церкви. Неужто и впрямь отверзится?
Отверзлось. Заскрежетало в избе, послышались шаги, чуть приоткрылась дверь, вышла на порог немолодая уже баба в наспех накинутом поверх ночной рубашки тулупе. Цветок души у неё был под стать обстоятельствам – жёлтая тревога, малиновое раздражение, голубое любопытство, лиловый страх. Но всё это – тускловато, потому что сильнее всех чувств было желание вернуться на полати и досмотреть оборванный сон.
– Что надо? – произнесла она хрипло.
– С Рождеством вас Христовым, добрые люди! – Голос упырицы прозвучал столь мягко и просительно, что даже я чуть было не поддался её обаянию. – Пустите странницу переночевать! Стужа-то какая лютая! И страшно, – всхлипнув, добавила она.
– Самим есть нечего, и положить негде! – сообщила баба, подойдя к воротам, но не торопилась отодвигать засов.
– Так я же не прошу куска! – взмолилась упырица. – И в избу не прошусь! Хоть в сенях, хоть в чулане каком до утра, а там побреду себе дале! Смилуйся, матушка! Закоченею! А то и чего хуже со мной приключится в ночи! Я ведь в Весьегонске ещё слыхала, какая в ваших краях ужасть творится!
– Что ж сюда-то попёрлась? – нелюбезно спросила баба. Это она зря. Чем больше с упырём говоришь, тем легче ему будет зачаровать.
– Так выгнали меня с постоялого двора, там такая хозяйка злющая! – Упырица подпустила в голос слезу. – И вот тащусь я в Бежецк, там, говорят, икона чудотворная в Никольской церкви есть, приложиться хочу, об избавлении от бед Царицу Небесную упрошу… ибо сирота я, батюшка с матушкой о прошлом годе потонули, а дядька мой жестокосердный, Иван Фокич, домишком нашим завладел, а меня взашей погнал… и вот скитаюсь я по дорогам, милостью добрых христиан жива покуда.
Складно поёт, – вновь шепнул мне Алёшка, теперь уже по Тихой Связи. – Неужто сама такую сказку сложила?
Вполне возможно, – подтвердил я. – При жизни могла дура дурой быть, а как восстала упырём, так ум и прибавился. Не человеческий уже ум, а Иной. Мне про такое наставник рассказывал. Странная эта штука – упыриный ум. Это на самом деле и не ум даже, а просто, как своего ума им не хватает, так слышат нечто вроде подсказки.
Кто ж им подсказывает? – недоверчиво хмыкнул Алёшка. – Сатана, что ли?
Наставник мой полагал, что, когда упокаивают упыря, что-то от него в Сумраке всё же остаётся, – пояснил я. – Какое-то облачко, что ли, сгусток мыслей. И вот где-то там глубоко все такие облачка сливаются в одно большое облако, и каждый упырь сие облако каким-то образом чует… какая-то устанавливается у него с ним связь. Вот оттуда подсказку и получают.
Странно как-то, – заметил напарник. – А мне её сиятельство твердила, что упыри на чужих ошибках учиться не умеют, только на своих. И что большинство из них в первый же год гибнет, потому как им голод остатки ума затмевает, вот и лезут на рожон. И наши их упокаивают, как и положено. А вы – глубина, облако, сгустки.
Так не я же, а наставник мой Александр Кузьмич, – пожал я плечами. – Пытливый у него был ум, хотя порой и заносило его знатно. Оттого и сгинул.
– Звать-то тебя как? – меж тем поинтересовалась баба.
– Дарьей, матушка! – жалобно поведала упырица.
Я заметил, как заострились Алёшкины скулы, как напряглась его спина. Тут, в Сумраке, он почти не отличался от себя обычного, разве что выглядел чуть взрослее. Будь посветлее, наверняка бы и веснушки проявились отчётливо.
– Боязно пускать-то, – задумалась баба. – А вдруг ты самая нечисть и есть?
Надо же, угадала! И что дальше делать будет?
– Да Бог с тобой, матушка! – размашисто перекрестилась упырица и бухнулась на колени. – Помилосердствуй! Ежели меня упыри съедят, тебе ж грех выйдет, вовек не замолишь!
И вот этот довод бабу сразил. Она повздыхала, отодвинула прочный дубовый засов.
– Ладно уж, входи! Постелю тебе шубейку в сенях! Ночь-то и впрямь такая… Младенчик Христос народился, нельзя в такую ночь никого обижать.
Кроме упырей, мог бы сказать я, но, конечно, промолчал.
Упырицу Дашу не надо было упрашивать. Она с готовностью проскользнула в едва открывшуюся створку ворот, пошла вслед за хозяйкой. И на пороге даже веничек взяла, отряхнула снег с драных своих валенок.
Мы с Алёшкой в Сумраке проследовали за девушкой. Хозяйка же, оставив свою гостью в сенях, шмыгнула в дом и вскоре вернулась с зажжённой лучиной.
– Вот, ложись! – кинула она на пол какую-то ветхую тряпку, не слишком-то похожую на обещанную шубейку. Затворила наружную дверь и тут же скрылась в комнату. Там тоже лязгнул засов. Увы, не очень-то он ей поможет – раз уж сказала «входи», раз уж ввела в дом, то никакие внутренние запоры кровососа не остановят.
Упырица, впрочем, пока что ничего и не предпринимала. Покорно улеглась на предложенную «шубейку» и вроде как уснула. По крайней мере человек бы точно так подумал.
Ждём? – спросил я. – Или уже пора?
Ждём! – подтвердил Алёшка. – Пока она по-человечески себя ведёт, мы хватать её не вправе.
Скучно тут, – вздохнул я. – И кто знает, сколько ещё проторчать придётся.
Вот с Костей мы от нечего делать в квадраты играем, – сообщил Алёшка. – Очень даже занимательно. Хотите, научу? Мысленно представьте квадрат, разделите четырьмя горизонтальными линиями и четырьмя вертикальными. Готово? Теперь вообразите, что вы в одном из малых квадратов, только в каком, не знаете. А надо выход найти. Какой первый ваш ход? Можно на клетку вправо, влево, вверх и вниз, а наискосок нельзя.
Но только я втянулся – и впрямь занятно оказалось! – как игру пришлось прервать. Ибо девица-упырица поднялась и медленно двинулась в сторону двери в жилую комнату.
На второй слой! – скомандовал Алёшка, и я, не тратя времени на объяснения, подчинился. Тут же стало понятно зачем: упырица не стала магически отодвигать засов, а попросту скользнула в Сумрак и прошла сквозь дверь. Не окажись мы глубже – вот тут-то и состоялась бы преждевременная встреча.
Всё это заняло секунду-другую. Очутившись в натопленной избе, упырица тут же вернулась в человеческий мир и внимательно огляделась.
Народу было много, и все спали. Восемь человек – сама баба (в цветке её души значилось имя – Клавдия), муж её Герасим, старуха Евдокия, матушка Герасима, сестра Герасима Наталья, четверо детишек, в чьи цветки я особо и не вглядывался – заметил только, что старшей девчонке двенадцать, а самому младшему три.
Упырица постояла-постояла, поозиралась и уверенно двинулась именно к этому младшему, свернувшемуся калачиком на широкой лавке. Темнота ей, конечно же, была не помехой. Как, впрочем, и нам.
Ну, сейчас! – азартно прошелестел Алёшка. – Сейчас начнётся!
И в самом деле, стоя над мальчонкой, Даша преобразилась. Щёки её ввалились, в глазах зажглись лиловые искры, из верхней челюсти выдвинулись длинные тонкие клыки, более всего похожие на немецкие карандаши, которыми ужасно любил писать дядюшка, ставя их по удобству куда выше гусиных перьев.
– Стоять! – вынырнул из Сумрака Алёшка и кинул в упырицу заклятье «холодное железо» – в просторечии говоря, оковы на руки и на ноги. Я меж тем углубил обитателям избы сон – зрители нам сейчас были совсем ни к чему.
Упырица дёрнулась вправо, дёрнулась влево – но её куцых силёнок было совершенно недостаточно, чтобы освободить конечности. Тут по меньшей мере третий ранг нужен, а то и второй.
– Войти в Сумрак! – вновь скомандовал Алёшка. – Непонятно сказал?
– К-куда? – растерялась девица. – Куда войти? Ты кто? Ты зачем?
– Что, и слова такого не ведаешь? – ухмыльнулся парень. – Ну, туда, куда ты шастала, чтоб сквозь дверь пройти.
– А, – сообразила наконец Даша, – в потёмки, что ли? Так бы сразу и сказал!
В Сумраке одно лишь в ней изменилось – исчезли драные тряпки, изображавшие собою одежду. Теперь уж ничто не скрывало её девичью красоту.
Упыриную красоту, напомнил себе я. Не хватало ещё слюни пускать. Ведь если называть вещи своими именами, то передо мной труп. Который ходит, произносит слова, даже думает – но в котором жизни не больше, чем в табуретке.
Тем не менее взгляд мой против воли прилип к её обнажённым бёдрам, потом переместился чуть выше – и очень трудно было оторваться. Здесь, в Сумраке, не было цветов (жалкую поросль синего мха можно не считать), но и в оттенках серого Даша производила сильнейшее впечатление. Тугие груди, огромные глаза, чуть припухлые губы… Вот память о том, что скрывается за этими милыми губами, и привела меня в чувство.
Я посмотрел на Алёшку – и понял, что тому приходилось ещё тяжелее. Быть может, он вообще впервые видит особу противоположного пола во всех мыслимых и немыслимых подробностях. Даже скорее всего так – судя по прерывистому его дыханию, по судорожно сцепленным пальцам, по напряжённой позе.
