В общем, слишком долго. Он пока не может себе этого позволить. Возможно, если дело в Предморье наладится, врагов удастся вышвырнуть в их мир, и если Раян будет служить ему, не сорвётся на родину, и если действительно отыщется способ закрыть лазы из Тусклого в Опорный, то в конце зимы или в начале весны он попытается выкроить пару месяцев на путешествие…
Принц обдумывал свой план и сам себе верил всё меньше. Действительно, раньше он рассчитывал вовсе закрыть бестиям путь в родной мир, но тогда ещё надеялся, что скоро магические сны обучат его необходимым чародейским приёмам. Однако новые полезные сны заставляли себя ждать. Что, если они так и не придут? Что, если он не узнает, как закрывать лазы?
В тот момент, когда Роннар начал отчаиваться, ему вспомнились рассказы Могауда. Если бестии владеют особой магией для управления проходами из мира в мир, то, может быть, секрет получится добыть у них. Самое важное в этом деле – знание языка, с этой задачей он потихоньку справляется. Пленный бестия ел за двоих – к счастью, он оказался не привередливый, соглашался на требуху, охотно грыз жилы и хрящи – и учил, а заодно и сам учился. Так что у Роннара появилась надежда решить проблему понимания вражеских речей. Да, принц догадывался, что простой разговор и обсуждение тонкостей чародейства требуют разного словарного запаса, но в его ситуации малое лучше, чем ничего.
Сперва он намеревался взять в плен кого-нибудь из предводителей войска бестий. Но потом подумал, что эта идея почти безумна – шансов мало, а ещё меньше надежды на то, что такого вождя удастся разговорить. Большинство даже рядовых бестий предпочитало умереть, но не уступить, и предводитель, скорее всего, окажется ещё упорнее их.
И чуть погодя Роннар остановился на мысли, что единственную надежду разобраться в деле ему подарит наблюдение. Надо каким-то образом понаблюдать за действиями вражеских чародеев. То есть сначала надо будет определить, как они выглядят и где прячутся, подобраться к ним поближе и понять, действительно ли они работают с магией перехода, или просто приятно проводят время на чужой земле, болтают о бабах и ужине… Или чем там занимаются их вожди в свободное от войны время.
– Я хочу вернуться на восток, – сомневаясь, сказал он Аригису.
– В Ишмей?
– Нет, дальше. Мне нужно будет попасть в Солонцы.
– Ты с ума сошёл… Мы же говорили! – Молодой поборник покачал головой. – Я думал, ты всё понял, согласился с Раяном и Могаудом и будешь спокойно заниматься политикой и управлением войсками.
– Если бы этим можно было ограничиться, я бы… – Роннар покачал головой. – Ты вряд ли меня поймёшь, но ведь именно мне придётся за всё нести ответственность. Так что я должен поступать так, как считаю правильным. Обязан.
– Я знаю. Ты, конечно, прав. Но я думаю, что должен поехать с тобой. Плевать на Годтвера, правда! Тебе пригодится моя помощь.
Принц посмотрел на друга с ожесточением.
– Давай договоримся так: хоть ты-то прекрати уже мне противоречить! Как я смогу править Опорным, если даже мои собственные товарищи спорят со мной и ставят условия? Хотя бы ты мне помоги. Делай, как я говорю, пожалуйста.
– Да, конечно, – помолчав, согласился Аригис. – Ты, разумеется, прав. Прости. Я останусь, если ты считаешь, что так нужно. Но прошу тебя передумать. Ведь, в конце концов, в Опорном живёт только один сын короля. Только на тебя вся надежда.
Роннар устало пожал плечами.
Первые дни Бовиас вообще ни о чём не мог думать, а если изредка какая-то мысль и пробивалась, то лишь о том, что хорошо было бы умереть прямо сейчас. Смерть выглядела намного милосерднее всего, что делал с ним приходящий врач, уговаривая потерпеть. Когда принцу меняли повязки, он пытался кричать, чтоб его оставили в покое и дали сдохнуть, но крик тоже был мучителен, и дело заканчивалось невнятными стонами. Потом пришли чудовищные головные боли, и, бессознательно ощупывая голову, принц убедился, что глаза действительно вынуты, глазницы пусты.
Он страдал, и его страдания лишь преумножали сами себя; может, если б он сумел заставить себя лежать бесчувственно, ни о чём не думая, не пытаясь разобраться в своих ощущениях, стало бы легче. Но, даже понимая, что будет тяжко, Бовиас всё равно пытался размышлять, доводил себя до исступления и потом выл от боли. Даже ненависть к матери скоро перестала его поддерживать.
А ненависть была, и какая! Именно теперь он дал себе полную волю, отпустил все сдерживающие соображения, все приличия, всё привычное и раньше казавшееся настолько безусловным, что и в голову не приходило в нём усомниться. Не осталось сил верить во что-либо или бороться с собой – он просто ненавидел, да и всё.
Потом ему начало казаться, что он привыкает к боли – в действительности же она начала ослабевать, а иногда совсем его оставляла. Да, ненадолго, и лишь тогда, когда ему вместо воды приносили грубое крепкое вино, но моменты отдохновения появились. Бовиас их не чувствовал, он обнаруживал, что таковые были, когда боль возвращалась, но моменты облегчения, какими бы краткими они ни оказывались, оберегли его от сумасшествия.
Он ждал дальнейших экзекуций или хотя бы голоса Хильдара – этот, конечно, придёт и будет насмехаться. Не может не прийти… Странно, почему его нет? Или мать и с ним тоже успела расправиться? Кого она могла выбрать вместо них обоих? И что будет теперь?
От подобных мыслей становилось больно, приходилось долго отдыхать.
Чуть позже он начал приподниматься на четвереньки, ощупал стены камеры, но долго не мог понять, велика ли она. Теперь его доводила до исступления не только боль, но и неспособность нормально сориентироваться в пространстве. Только теперь Бовиас начал понимать, как много в его жизни зависело от возможности видеть. Больше он не видел, и мир как бы прекратил для него существование – да, оставались звуки, прикосновения, пища, одеяло, которое можно было натянуть до повязки на глазах (главное не потревожить саму повязку, иначе боль ударит вдвойне). Но вкуса пищи принц почти не разбирал, словно бумагу жевал или ткань, пальцы с трудом отличали, касаются ли они камня или дерева, и тепло одеяла едва могло его порадовать. Просто чуть-чуть облегчало страдания.
Говорить он почти разучился, и когда захотел сказать врачу, что просит его не трогать, сумел это сделать лишь с шестой попытки. К тому моменту чувствительность пальцев уже почти восстановилась. Он ждал, что станет, наконец, лучше слышать, ведь по слухам именно так обычно происходит со слепыми. Однако его слух, кажется, стал даже хуже, чем был. Сильные боли не давали сосредоточиться на тихих звуках, а громкие становились сродни пытке, от шёпота же начинало невыносимо свербеть под черепом.
Но говорить-то тоже было нужно.
– Где я? – Первое, что он счёл нужным спросить.
– Это замок Хидтриф, – ответил врач. – Прошу вас не напрягаться. Удар в правую глазницу был слишком глубоким.
– Тогда почему я не умер?
– Вам повезло.
Бовиас хотел усмехнуться, но вовремя сообразил, что даже самая слабая усмешка покарает его жестоким ударом изнутри головы.
– Вы уверены, что повезло?
– Конечно. Смерть – это конец всего, принц. Когда она наступает, шансов на что-то другое уже нет, а у вас – есть. Боль пройдёт. Да, не стану вас обманывать, она будет мучить ещё долго, и потом возвращаться по любому поводу: усталость, перемена погоды, дурное самочувствие. Даже от попытки поднять что-то тяжёлое – тоже. Вам больше нельзя поднимать тяжести. Но у вас будет жизнь.
– Да? Это – жизнь?
– И у незрячих тоже есть жизнь. Потерпите. Вам нужно набраться терпения, и потом станет легче. И постарайтесь пить поменьше. Да, знаю, иногда тяжело удержаться. Но нужно, понимаете?
– Где Хильдар?
– Принц Хильдар? Его здесь нет. Но я не могу вам сказать, где он, я сам не имею об этом ни малейшего понятия.
– Полагаю, он оставил распоряжения насчёт меня?
– Нет. Ничего.
И врач ушёл, а Бовиас остался лежать, иногда привставать и ощупывать снова и снова свою тюрьму. Наконец-то можно было попросить, чтоб сменили солому, и больше не загаживать её – он и раньше находил в камере отхожую дыру, но каждый раз забывал, в каком она месте. Теперь хоть смог запомнить…
Всё из-за того же ухудшившегося слуха он пропустил момент, когда в замке начало происходить что-то необычное, а шаги и голоса разобрал, когда они зазвучали прямо за дверью, и приготовился услышать голос Хильдара. Только когда, стоя над ним, незнакомцы, видимо, солдаты, принялись громко выяснять, кто он таков, Бовиас сообразил – что-то тут не так. Он повернулся на звук и приподнялся, пытаясь назвать себя. Конечно, может быть, в руках этих ему придётся ещё хуже, но… Но пусть будет то, что будет.
– Я – принц Бовиас.
