– Тарик?..
Нерегиль молчал и не двигался.
– Тарик, что там?
Самийа медленно опустил руки, повернул к людям бледное, искаженное горем лицо и тихо-тихо сказал:
– Как же вас земля носит-то, а?..
Порог зловещей комнаты Аммар переступил не без опасения. Он ожидал увидеть там все что угодно: скелеты, сгнившие трупы, орудия пыток, отсеченные руки и ноги, черепа, оковы с шипами…
Но в комнате не было ничего – вернее, почти ничего. На полу – истлевший до дыр ковер и грязные подушки. Какие-то посеревшие от времени и пыли скомканные ткани. Деревянный ларь с распахнутой крышкой – пустой, с мышиными костями внутри. Почерневшая медная тарелка и поваленный на бок кувшинчик с вытянутым носом. Все.
Впрочем, когда Аммар уже собрался развернуться и выйти, ему показалось, что на ковре лежит девственно-белое пушистое перо. Сморгнув и помотав головой, он снова посмотрел в ту сторону, но ничего не увидел.
А Тарик ушел к себе, не оборачиваясь и не проронив больше ни слова. Когда Аммар заглянул к нему и попытался спросить, что такого он там увидел, нерегиль посмотрел на него широко раскрытыми, как у покойника, глазами и с трудом выговорил:
– Уйди отсюда…
Аммар ушел.
Уже потом Яхья объяснил ему, что Тарик вторым зрением видит многое, не доступное смертным. Возможно, перед ним витали, как взбаламученная пыль во вскрытой гробнице, самые страшные мгновения жизни несчастной аураннки. Всякое событие, учил Аммара старый астроном, оставляет после себя видения и звуки, как испеченный хлеб – запах. Нерегиля, видать, обдало нешуточным смрадом преступления трехсотлетней давности – не зря он отказывался говорить с людьми еще три дня.
А потом вдруг поднялся и побежал вниз по ступеням, обгоняя шарахающуюся прислугу и оборачивающихся царедворцев.
Старший катиб обретался в большой круглой комнате с восемью нишами-арками по стенам. Он оказался довольно представительным мужчиной во цвете лет, полным, благообразным и румяным. Поглаживая роскошную, пышную, крашенную хной бороду, почтеннейший ибн Хазим сидел за низким столиком для письма из красного дерева и выводил изящную букву за изящной буквой – знаменитым древним уставным письмом Умейядов. Завидев Тарика на пороге своей вотчины – чисто выметенного, хорошо проветренного хранилища рукописей, – он встал из-за стола и отдал низкий поклон. Тарик сел напротив и поклонился в ответ.
– Я нашел то, о чем ты спрашивал, сейид, – широко улыбнулся ибн Хазим. – Это оказалось нелегко – но и несложно. Нужно знать, где искать, – вот мудрость хадисов.
Тарик улыбнулся в ответ – он был бледен как смерть, и оттого улыбка казалась вымученной. Впрочем, катиба трудно было обескуражить. Он продолжил:
– Я сразу решил заглянуть в ларец с завещанием достойного Сахля. И обнаружил в нем двойное дно…
Тарик кивнул. Если его и разбирало нетерпение, он никак его не выказывал.
– …и вот что нашел!
Катиб выудил из-под столика скатанный в тонкую трубочку обрезок пергамента. И подал его нерегилю.
Тот долго изучал пять строчек ашшаритской вязи и грубый чертеж под ними. В самом низу, там, где обрывок телячьей кожи завершался острым неровным кончиком, писавший потрудился нарисовать сигилу Дауда.
Нерегиль медленно свернул обрывок и поднял глаза на смотрителя. Тот с достоинством осведомился:
– У сейида будут еще поручения к недостойному рабу?
Самийа вынул из рукава клочок бумаги с нацарапанными восемью стихотворными бейтами.
– Я хочу, чтобы ты переписал это – красиво, на хорошей бумаге, – запечатал моей печатью и отослал в Исбилью. Абд-аль-Азизу ибн Умейя лично в руки.
К эмиру Исбильи перешло старшинство в роде Умейядов. Голуби барида исправно доносили вести из отстоявшей на восемь фарсахов «младшей столицы».
Узнав о судьбе брата и десятков других своих родичей, разъяренный эмир приказал привести из тюрьмы всех, кого схватили за сочувствие делу халифа Аммара, и собрать в большой трапезной зале дворца. Там несчастных накормили и напоили до отвала – а потом забили до смерти булавами. Поверх окровавленных тел эмир велел настелить доски, а на доски положить лучшие ковры. На этот помост Абд-аль-Азиз сел пировать со своими приближенными, и веселье не смолкало в трапезной всю ночь. Вино лилось рекой, рабыни играли на лютнях. И если сначала сквозь звон посуды и веселый гомон еще можно было нет-нет да и различить стон или слабый вскрик, то под утро живой ковер под досками перестал шевелиться окончательно. Говорили, что в тот день в зале дворца погибли более ста двадцати человек – юношей, мужчин, стариков и детей. Женщин из харимов мятежников распродавали на рабском рынке. Еще говорили, что за красивой невольницей теперь нужно ехать в Исбилью: молоденькую девственницу там отдают чуть ли не за десять динаров – стольким девушкам открыли лица и отвели на продажу.
Старший катиб пробежал глазами адресованные эмиру Исбильи стихи:
Ты глыбой ненависти стал,
Стоишь – не сдвинуть: крепче скал.
С тобой общаться – как на гору
Карабкаться в плохую пору.
Твой бог, когда тебя лепил,
Не подсластил, не посолил.
Я разгадать тебя пытался,
Но, что ты, так и не дознался.
Смех тратить на тебя – грешно,
Воздать хвалу тебе – смешно.
Посмотришь на тебя – о, боже!
Лицо с пометом птичьим схоже.
И если ночь ты пережил,
Пусть утром хлынет кровь из жил.
А если очутился в море,
Дай бог, чтоб утонул ты вскоре.[37]
– У нас про такое говорят: начал за здравие, а кончил за упокой, – рассмеялся ибн Хазим. – От злости эмир Исбильи готов будет выскочить из кожи, не говоря уж об одежде.
Тарик пожал плечами и отстегнул от золотого широкого браслета, скрывавшего запястье, свою личную печать. Крупный коралл вполпальца длиной обточили, придав ему форму фигурки сидящего ястреба. Распластанные когтистые лапы оранжево-красной птицы оставляли на бумаге оттиск в виде все того же ястребиного силуэта – буквы ашшаритской вязи сплетались на печати Тарика так же, как и на его знамени. Ястреб халифа.
Положив коралловую птичку на столик, самийа встал. Ибн Хазим с достоинством отдал земной поклон. Тарик продолжал молча смотреть на склоненную голову катиба в простой белой чалме. Тот молчал. Наконец, нерегиль одобрительно усмехнулся и спросил:
– Где твоя семья?
Человек замешкался с ответом.
– Я что, тихо спрашиваю?
Катиб понял, что сейчас удача может обернуться бедствием, и признался:
– Я отослал моих домашних в Исбилью. У нас там усадьба, родственники…
– Зря, – зловеще мурлыкнул нерегиль. – В Исбилье скоро станет очень… небезопасно, – и губы Тарика изогнулись в такой усмешке, что у ибн Хазима от страха засосало под ложечкой.
Катиб снова упал лицом на ковер.
А нерегиль все с той же обещающей бедствия улыбкой продолжил:
– Ты хорошо послужил мне. Поэтому напиши для твоих домашних охранную грамоту и запечатай ее моей печатью. И передай им, чтобы возвращались в Куртубу – и побыстрее…
Нерегиль вышел, а ибн Хазим еще долго не решался поднять голову от черно-красных коверных узоров. А когда все-таки осмелился это сделать, то обнаружил, что прямо перед его носом на ковре лежит беленькое пушистое перышко. Рядом, мягко кружась, опустилось еще одно.
– …Подходите, подходите, правоверные, покупайте дыни, лучшие дыни из долины!
– А вот кому лампы, миски, подсвечники, лучшая шамахинская медь, смотрите на узор – это настоящие бута[38]! Посмотри, почтеннейший, вот бута идут по краю, посмотри, вот обычные бута, а вот на этом блюде гравировка, да, Лейла и Маджнун, ай, ай, да, Лейла и Маджнун, да помилует их Всевышний, и по краю идут разлучные бута, отдам недорого, за пятьдесят дирхемов я сам купил это сокровище в самой Шамахе!..
Рынок орал тысячью голосов – площадь быстро отмыли, а люди позабыли о резне и ужасах еще быстрее. Уже через пару дней после того страшного утра на Большой базар закатили тележки феллахи и привели вереницы мулов купцы, пересидевшие все неприятности в караван-сараях.
У стены дворца, среди нищих, дервишей и других усталых путешественников притулились четверо феллахов – наглухо замотанная в серый нищенский хиджаб женщина и трое мужчин в такой же убогой тканине. Лица их закрывали повязанные от пыли и солнца грубые платки.
Вряд ли бы кто обратил внимание на сельских оборванцев, ждавших, видно, пока их удачливый родственник распродаст сельдерей и лук дворцовым поварам. Да и кому бы пришло в голову удивиться, увидев, что к ним вдруг присоединился пятый нищеброд – в такой же серой замызганной джуббе и никогда не стиранном платке.
– Твой человек – поистине кладезь премудрости, Зу-н-Нун, – усмехнулся Тарик, ибо пятым феллахом был конечно же он. – Он уже отыскал запись.
Дервиш покосился на сумеречника – платок закрывал тому пол-лица, так что непонятно было, шутит он или говорит серьезно.
