– Яхья?..
Старый астроном присел над свернувшимся щуплым телом. Положил палец на бьющуюся на шее жилку и прислушался к пульсу. Покачал головой, посмотрел на Хасана и остальных каидов и тихо спросил:
– Вы ему воды давали?
Военачальники переглянулись. Им хотелось сказать, что к сумеречнику после истории с воротами подойти боялись – не то что раскрыть ему рот и залить туда воды.
– Дайте сюда кувшин, – приказал Яхья ибн Саид.
Получив медный шамахинский кувшин, он попросил военачальников покинуть шатер. Аммар сел на ковер в изголовье спящего Тарика и стал наблюдать за действиями астролога.
А тот перевернул самийа с бока на спину, подложил ему ладонь под затылок и приподнял тяжелую голову с посеревшими от пыли волосами.
– Мне понадобится твоя помощь, о мой халиф, – обратился он к Аммару, кивая на кувшин с водой.
И, надавив пальцами в основании челюсти, раскрыл самийа рот. Аммар наклонил кувшин, засунул длинный носик между высохших губ и стал осторожно, по капельке вливать в нерегиля воду. Тот, как ни странно, глотал ее, не выплевывая и не кашляя. Впрочем, глаза самийа оставались закрытыми. Затем Яхья смочил в воде край своего пояса и обтер нерегилю лицо. И вздохнул:
– Тарик, конечно, не человек, но мы не должны забывать, что он тоже живой. Твои военачальники чуть не уморили его. Если… когда-нибудь потом… он снова уснет так надолго, помни, о сын Амира, – ему нужно давать пить. Понемногу, но, чем чаще, чем лучше. Поставить солнечные часы и поручить невольнику вливать ему воду в губы.
Яхье уже давно перевалило за шестьдесят, и в последнее время он неважно себя чувствовал. Старика донимали боли в суставах и в спине, да и зрение оставляло желать лучшего – астроном все чаще просил ученика или невольника почитать вслух, чтобы не разбирать завитки вязи в книгах и бумагах.
Затем он свернул джуббу и подложил нерегилю под голову. Потом ослабил его кожаный пояс. И принялся развязывать тесемки на вороте рубахи. Оттянув воротник, Яхья посмотрел под него и нахмурился. Аммар нагнулся, чтобы поглядеть самому, и охнул: на горле самийа, прямо над ямкой между ключицами, отпечаталась кровавая узкая полоска – словно от тонкого тугого шнура. Но каким-то странным, нездешним чувством Аммар угадал, что шнурок или тетива тут ни при чем. Красный оттиск на шее Тарика заставил его содрогнуться от необъяснимого отвращения, замешанного на страхе перед потусторонним.
– Что это? – У него аж мурашки по спине забегали.
Яхья лишь печально покачал головой. И взял в руки левую ладонь сумеречника, осторожно развернув ее к свету.
Аммару не хотелось смотреть, но он глянул: на ладони вспухли две странные, отвратительные, воспаленного вида царапины. Они крест-накрест располосовывали кожу нерегиля: одна шла от запястья к пальцам, вторая – вдоль линии жизни. Астролог осторожно надавил на бугорки под длинными расслабленными пальцами самийа – и в сочащихся сукровицей бороздках выступили капли крови. Яхья снова покачал головой и осторожно уложил бессильную руку вдоль тела.
– Что это? – превозмогая отвращение, снова поинтересовался Аммар.
– Когда нерегильскому ребенку делают его волшебный камень, мириль, ладонь надрезают вдоль этих линий. Так из крови и силы рождается кристалл, помогающий сумеречникам освобождать текущие в их телах энергии.
– Но у него же больше нет камня? – удивился Аммар.
– Это-то и плохо, – вздохнул астролог. – Боюсь, о мой халиф, что сейчас ему… худо. Очень худо.
– А… это… на шее?
Яхья задумался. И ответил:
– Оно-то меня и волнует больше всего. Я думаю, о мой повелитель, что самийа терзает некий род безумия. Он мечется, совершает страшные поступки, от этого страдает еще больше, боль усиливается, от боли у него смеркается в голове, и он совершает вещи страшнее прежних – и так снова и снова, по новому кругу, его кружит между болью и ненавистью.
– Это то, о чем говорил тот аураннский маг, Илве? Мы отобрали у нерегиля камень, и он повредился в уме?
– И это тоже, – расстроенно ответил Яхья. – Но мне кажется, что более всего самийа мучается от того, что он хотел бы прекратить безумствовать – но у него не выходит.
– Что же делать? – в Аммаре заговорило нечто вроде сочувствия к пойманному в ловушку собственной природы свирепому существу.
Но он решил не поддаваться на уловки человечности – истории с масджид Куртубы ему хватило с лихвой, чтобы больше не обманываться насчет нерегиля.
– Хорошо бы дать ему передышку, о мой халиф.
– Передышку?..
– Удалить на время от кровопролития. Ему нужно успокоиться и примириться с собой.
– Удалить от кровопролития? Ты шутишь? Да нам его отдали как раз для этого – чтобы он сражался по моему приказу!
Старый астролог молчал, опустив голову. Аммар вздохнул, подумал и ответил:
– Хорошо. Пусть разберется с Исбильей, а потом я велю отвезти его куда-нибудь в горы – пусть передохнет и остынет от боев, раз уж ему так кружит голову запах крови.
Из рассказов о славных деяниях и хроник:
Известно, что Тарик аль-Мансур осаждал Исбилью восемь дней.
Он приказал перекрыть и засыпать отводные каналы Вад-аль-Кабира, питавшие сады за стенами медины. Говорили, что женщины занимали очередь к колодцам засветло, а потом сидели и ждали, когда настанет их черед наполнить кувшины – иногда до вечера. Дороги в долины, откуда на рынки Исбильи привозили припасы, тоже заблаговременно перекрыли. Горожане предпочитали есть муку без масла и запивать ее водой, чем рисковать жизнью, пускаясь на поиски съестного в соседние вилаяты.
Но когда в Исбилье ратль[40] риса стал стоить золотой динар, многие отважились на вылазки. Кто-то сумел вернуться с ишаком, нагруженным мешком фиников и хуками[41] муки – феллахи охотно выменивали еду на шелковые ткани и драгоценности. А кто-то попался гвардейцам халифа – и несчастных вешали на воротах домов предместья, прямо в виду городских стен.
На восьмой день стену медины взорвали с помощью бочек с порохом – их заложили в высохшие русла каналов, через которые в город поступала вода. Потом катапульты осыпали город снарядами с зубьянским огнем, в проломы вошла конница и тяжелая пехота халифа, и к утру Исбилья сдалась.
Повелитель верующих не вступил в город, оставаясь в своем лагере на Сосновом холме.
Про то, почему халиф ждал далеко от Исбильи, рассказывают так. Когда аль-Мансуру доложили, что воины Умейядов укрылись во дворце и в масджид и выслали посольство для переговоров о сдаче, Тарик сказал эмиру верующих: «Не надо тебе туда идти, о повелитель. Пусть я буду жестоким, а ты милостивым».
Известно, что аль-Мансур говорил с послами мятежников весьма сурово, и те приняли все условия эмира верующих и изъявили совершеннейшую покорность повелителю. Затем в город вступил халиф, и в благодарность за милость жители Исбильи устроили длительные торжества в его честь.
Ибн Маккари, «История Аббасидов».
Исбилья
Сегодняшнее утро стало утром прихода посольства.
Львиные ворота дворца растворились и выпустили отряд нарядных всадников в лиловых, расшитых золотом кафтанах. Возглавлял посольство благородный Аслам ибн Казман, приближенный эмира Исбильи, – молодой и красивый лицом. Всадники проследовали по улице Змеек к площади Тополя, а от нее спустились по Золотой улице к пятничной масджид. Вокруг расположились у костров воины халифа, а из-за запертых дверей дома молитвы доносились голоса тысяч укрывшихся там людей. Воины халифа стояли и на площади, и на соседних улицах, и на крышах всех окрестных домов. Впрочем, точно так же гвардейцы Аббасидов обложили и дворец. Туда тоже набилось порядочно народу, уцелевшего во время ночного штурма.
Тарик и Хасан ибн Ахмад ожидали прихода послов в разоренном доме главного законника Исбильи.
В фонтане успели засохнуть облетевшие лепестки жасмина. Розы и жимолость в выложенном сине-зелеными изразцами дворике тоже пожелтели и умерли в своих больших горшках из красноватой глины. По сияющим глазурью плиткам пола ветер с шорохом гонял скрючившиеся листья роз.
Хасан ибн Ахмад сидел по правую руку от Тарика. Нерегиль проснулся на следующий день после того, как его привезли к Исбилье. Рассказывали, что эмир верующих пробудил его, положив руку на лоб. Халиф приказал: «Встань и сражайся, Тарик!» И Тарик открыл глаза и отправился исполнять приказ своего повелителя.
Глядя на своего командующего, ибн Ахмад невольно ежился. Под затянутым дымкой неярким утренним солнцем одетый в черное Тарик выглядел как задержавшийся после кровавой пьянки ночной охотник-кутруб: бледный, с темными кругами под глазами. А в глазах не наблюдалось никаких чувств, даже ненависти, – и это-то пугало больше всего. Холодные, пустые, льдисто-серые – их взгляд рассеянно переходил с одной резной деревянной арки галереи на другую. На фризах были вырезаны крохотные гримасничающие мордочки – но даже любопытство не отражалось на мраморно-бледном лице командующего.
