Налетом разбойников напасти не ограничились. На следующий день караван забросали камнями и комьями засохшего помета сойгруны. Выскочили из кустарника с пышными лилово-красными цветами, источающими тяжелый приторный аромат, и начали бесноваться вокруг, визжа и улюлюкая.
Ноги у них, словно у кузнечиков, оттого они одним прыжком покрывают расстояние в десяток шагов, а в остальном похожи на малорослых людей с непропорционально длинными руками. Такие верткие, что голова закружится, прежде чем сумеешь сосчитать, сколько их вокруг вьется и скачет.
Караванщики бросили им связку дешевых плетеных браслетов со стеклянными бусинками: взяв откуп, сойгруны должны отстать. Браслеты они любят пуще чего бы то ни было, поэтому не могут не польститься на такой подарок… Но они не польстились. Вероятно, Лорма одарила их богаче.
Амулетчикам, к которым присоединился курьер Ложи, удалось дать отпор прыгучей нечисти, а их товарищи сумели успокоить одуревших лошадей и верблюдов, но всем досталось – у кого шишка на лбу, у кого синяк. Спасибо, что никому череп не проломили.
Если задувал ветер, появлялись хонкусы, так и норовившие сыпануть в глаза людям и животным колючей пыли. Поневоле позавидуешь беременной жительнице Пчевата, чье лицо защищено вуалью из конского волоса.
Ночью, под пологом безграничной темени, усеянной холодными белыми звездами, за чертой защитного круга кто-то выл и заунывно хохотал. Не гиена, хотя они в этих краях не редкость. Гиены ведь не бормочут вперемежку с воем невнятные сумасшедшие угрозы.
Настоящих нападений больше не было. Пока. Хозяину каравана дали понять, что он что-то сделал не так, – и тот все понял правильно: надо избавиться от путешественников, за которыми тащится по пятам беда.
Ругань не помогла, дальше караван двинулся без пассажиров. Те остались в бежево-белесом, как будто в строительный раствор подмешали соли, Мепсахате, напоминающем брошенное посреди равнины ласточкино гнездо. Был канун Благодарения Колодцам, когда при свете дня молятся «Кадаху Радетелю, воды подателю», а после захода солнца, в сумерках, приносят жертву водяным духам – топят кого-нибудь в ритуальной бочке, приговаривая: «Мы, вода, у тебя берем, и мы тебе взамен отдаем».
Практикуются такие обряды в непросвещенных землях, а в тех странах, которые под протекторатом Ларвезы, человеческие жертвоприношения вне закона (гм, что же тогда сказать о Накопителях, привычно сделал поправку Суно).
Воде отдавали кого не жалко. Лучше всего – какого-нибудь заезжего чужака, чтобы никто его не хватился. Имея это в виду, путешественники решили держаться вместе. Сняли на постоялом дворе одну комнату на всех и в буквальном смысле заняли круговую оборону, не скрывая того от окружающих. Семеро вооруженных мужчин, из них четверо не дураки подраться, пятый – амулетчик с боевыми артефактами, а еще двое, хоть и любители отсиживаться за чужими спинами, тоже старались выглядеть храбрецами.
Никто к ним не сунулся, до драки не дошло, но это все равно их сплотило, и наутро они решили добираться до Пчевата вместе, купив вскладчину припасов и наняв проводника с парой верблюдов. Господин Бровальд нехотя раскошелился, не переставая ворчать, что ему пришлось расстаться с последними сбережениями.
Суно чувствовал, что отправиться в путь – это значит угодить в западню, но Мепсахат – тоже западня, так что выбирать не из чего.
Разве на самом деле бывает, чтобы кто-то, поговорив с тобой, потом шагнул прямо за окошко, но не упал вниз, а будто бы пошел по невидимому мостику над кронами деревьев, черепичными крышами и уютными желтыми фонарями, постепенно исчезая в лунной темноте?
С людьми такого не бывает, поэтому Тимодия решила, что это все-таки был сон. Но не могла же мама просто так ее бросить! Мама взаправду к ней ночью приходила, перед тем как уехать, а потом… Наверное, потом Тимодия уснула, вот и померещилось, что мама ушла через окно в ночное небо. Так что это был наполовину сон, наполовину – нет.
Мама выглядела совсем молодой и не сердилась. Обняла ее и сказала, чтобы она не плакала, хорошо училась и хорошо кушала.
– А мне с тобой можно? – спросила Тимодия, когда та, глядя на нее вполоборота, перешагнула с подоконника на перила балкона, а оттуда на невидимый мостик.
Вспомнилось, как мама однажды рассказывала сказку про звездочки, которые решили превратиться в людей и пожить на земле, а потом призналась, что в детстве она мечтала погулять над крышами и улицами, глядя на город сверху. Вот у нее наконец-то и получилось…
– Тебе туда пока нельзя. Не плачь. Главное, что мы с тобой их перехитрили, в этот раз ты им не достанешься.
О том, что где-то есть страшные они, которые хотят ее забрать, Тимодия знала давно. Всегда знала. Порой ей снилось, что они за ней гонятся и вот-вот поймают, а у нее совсем нет сил, и онемевшие ноги как будто вязнут в песке или в снегу, и воздух тоже вязкий, не пускает бежать… Но еще хуже были сны, в которых они ее уже поймали и заперли на целую вечность в тесной, вроде шкафа, комнатушке с обшарпанным потолком: она никогда оттуда не выйдет, и не вернется домой, и не увидит больше ничего, кроме этого потолка. Ее душит ужас, от которого можно умереть, и в то же время она понимает, что еще долго не умрет, и нет никакой надежды, что ее отпустят.
После этого она просыпалась заплаканная и отвечала, что приснился страшный сон. Почему-то она боялась рассказывать такие сны кому бы то ни было: проговоришься – и они мигом до тебя доберутся.
Утром ей сказали, что мама уехала по каким-то срочным делам и неизвестно, когда вернется.
Значит, надо ждать: мама обязательно приедет, она ведь захочет повидаться с Тимодией, как же иначе?
Ее все время тянуло плакать. Учитель Эдмар велел повсюду протирать пыль, это занятие ей понравилось. Запущенных грязных углов в доме не было, зато было много красивого. И настенные росписи, и ковры, и резьба на перилах изогнутых лестниц, и удивительные цветы… И особенно китонские куклы – утонченно изящные, как будто по-своему живые, так и хотелось присесть перед ними в реверансе.
Тимодия даже взяла одну подержать, но сразу испугалась, что уронит, и впрямь чуть не выронила, поскорей усадила на место. Никто ее за этим не видел, а учитель все равно узнал, что она трогала куклу, и заметил с усмешкой:
– Надо же, хоть что-то делаешь без спросу!
Она испуганно сжалась – вот сейчас наругают и накажут, – а он добавил:
– Если наконец-то научишься дерзить – но так, чтобы меня это не слишком сердило, – разрешу тебе с ними играть.
Тимодия еще больше сжалась, на глаза навернулись слезы, и тогда он прогнал ее с глаз долой.
Учителя она боялась: он вроде вредной Лимилы-Дразнилы, которая была на полтора года старше, жила на соседней улице и тоже над всеми насмехалась.
Зато госпожа Зинта добрая, но она все время занята, потому что лечит людей во славу Тавше, и пациентов у нее много. Тимодия тоже лучше бы стала лекаркой, чем волшебницей и придворной дамой, но куда денешься, если она родилась магичкой?
Никто ее не обижал: служанкой с тряпкой она была только для господина, «до тех пор, пока не научишься вести себя, как подобает», а для его вышколенной прислуги – маленькой барышней.
Ей купили нарядное платье с воланами из зеленовато-синего, как морская вода, китонского шелка, с серебряными птицами, которых то видно, то не видно, смотря как падает свет, – и в придачу такие же ленты для косичек. Купили со второго раза.
Учитель взял ее с собой в магазин готового платья от королевского портного и спросил, какое ей больше всего нравится: если она выберет то, что «достойно внимания», – получит его в подарок. Тимодия сразу показала на самое-самое нарядное, с розовым лифом, золотой шнуровкой и тремя бантами на пышной зеленой юбке – желтым, фиолетовым и малиновым.
– Ужас! – фыркнул господин Эдмар. – Прелестное платьице в стиле «пусть вся деревня обзавидуется». Особенно если представить в нем тебя… Брр, это даже для моих закаленных нервов чересчур. Если бы на меня напала фантазия сыграть женскую роль, я бы скорее удавился, чем надел это.
– Оно же красивое… – всхлипнула Тимодия, чувствуя себя невзрачной и бестолковой, глядя сквозь пелену слез на расплывающееся красочное пятно.
– Для придворной шутихи – возможно, но если мои приближенные волшебницы станут так одеваться, это будет ужас и угар… Нет уж, мне столько не выпить. Идем отсюда, и перестань реветь.
Тимодия не поняла, чего и почему учителю не выпить, а спросить побоялась, и всю дорогу домой тихонько плакала. Вот никакого же платья перед поездкой в магазин ей не хотелось, а теперь, когда сказали, что не купят, стало невтерпеж обидно и горько. Мама старалась ее приодеть, но таких роскошных нарядов у них никогда не было. На следующий день она только о платьях и думала, а потом учитель опять взял ее с собой в тот же магазин и посоветовал:
