– Вот так дядюшка тебя купил. – В голосе Отшельника появилось что-то похожее на иронию. – Это ценный артефакт «рыбье око», Харальд давно мечтал о таком. Позволяет в некоторых случаях читать мысли Иного, невзирая ни на какие защиты. Взамен Харальд обязался посвятить тебя, поднатаскать в магии, дотянуть до третьего ранга – а потом придраться к любому пустяку и сделать твою жизнь в петербургском Дозоре невыносимой. И вот когда ты дойдёшь до ручки, тогда…
Картинка сменилась. Вот дядюшка входит в мою пропахшую тоской и желчью квартиру, вот я искренне радуюсь встрече с единственным оставшимся в живых родственником, который к тому же Иной, причём одной со мною масти. Вот мы выставили Круг Невнимания, чтобы не мешались всякие Тимошки, и потягиваем привезённую дядюшкою мальвазию, и предлагает он мне кинуть ко всем свиньям столицу и перебраться в сонную Тверь, под его начало, подальше от мстительного Харальда и подлости здешних дозорных. И я хватаюсь за его слова как утопающий за соломинку.
– Вот так, Андрей, ты стал Иным. – Голос Отшельника доносился точно из глубокого колодца… вернее, наоборот, сверху, а на дне колодца был я сам и не видел оттуда никаких звёзд. – Ты хотел узнать, как бьют по шпингалету, мальчик? – падали сверху чугунные слова. – Вот так и бьют. Жестоко. Больно. А иначе никак! Злишься небось на дядюшку? А зря! Он просто Тёмный. Не чудище с гнилой душой вроде Харальда, он даже по-своему любит тебя… всё же родная кровь, да и уже в Твери нелицемерно привязался он к тебе. Но он – Тёмный, и потому если понадобится ему испечь тебя с яблоками, точно рождественского гуся, – испечёт ничтоже сумняшеся. Ты для него – вещь. Инструмент. Быть может, любимый инструмент – но всё равно инструмент. Инструментом же многое можно сделать, ибо своей воли у того нет. Например, девчонку зверю скормить, старика Терентия в гроб вогнать. Инструмент послушен в его руках, ибо предан, преисполнен родственных чувств. Вот так, Андрюша. Ну, всё, прощай.
И дно колодца вышибло у меня из-под ног. Свистнул ветер, смёл всё – и фиолетовое почти небо, и зелёную почти траву, и розово-лиловые почти молнии. Я почувствовал, что несёт меня вниз, в холод, в яркий солнечный свет, на чисто отмытый пол. Туда, где всё уже не «почти», а на самом деле. И где мне уже незачем жить.
Метель уныло стучалась в ставни – будто нищий, который уже и не надеется на милостыньку но привычка берёт своё, и он всё долбится, всё нудит…
Там, снаружи, наверное, ни зги не видно, там одинокому путнику смерть: лупят в лицо колючие снежные хлопья, забирается холод под шубу, вдали же – а то и вблизи! – слышится голодный волчий вой. Зато здесь, внутри, тепло и сухо. Веет жаром от натопленной с вечера печки-голландки, и тьму разгоняет одинокая свеча. Зачем она горит?
Поначалу я даже не понял, что уже не сплю, что эта свеча – настоящая, а не с полотна безумного живописца. Пожалуй, главный признак, что всё наяву, – это тишина, нарушаемая только Алёшкиным храпом. Не скребутся мыши, не шуршат наглые тараканы. Какая всё-таки полезная штука «отсылка»! Вся нечисть тут же удаляется в места поуютнее… Наверняка в комнатах других постояльцев добавилось неприятных гостей.
И не скажу, чтобы сия мысль терзала мою душу. Не грызло меня то, что раньше называл я «химерой разума». Я вообще никаких изменений в себе не наблюдал, хотя уже две недели как всё стряслось, хватило время разобраться.
А в первый миг было страшно. Только что странное это Сияние, фиолетовое небо, зигзаги лиловых молний – и вдруг снова избушка Отшельника, и лежу я на полу и побаливает ушибленная спина, точно падал с высоты в полторы сажени. Напротив – Алёшка, такой же ушибленный. Такой же – и не такой. Пламенеет над его головой всеми оттенками радуги цветок души. Яркий – аж глазам больно. Если оценить силу – никак не меньше первого ранга. Только вот – цветок-то Тёмный…
– Ничего себе! – присвистнул Алёшка, вперившись в меня ошалелыми глазами. – Да вы ж теперь, Андрей Галактионович, Светлый! Мы ж с вами теперь одной масти!
– Вынужден тебя расстроить, – собравшись с мыслями, сообщил я. – Масть у нас с тобой снова разная.
И долго мы сидели на полу в пустой избе, дивились друг на друга, и в каждом из нас медленно прорастало понимание: это правда! И это – навсегда. Потому что где он – тот, кто вышиб наши прикипевшие шпингалеты, дёрнул наши заклиненные рычаги… жестоким, подлым ударом изменивший наши масти?
Не было в избе никакого Отшельника, и печь остыла, и солнце уже давно перевалило за полдень. А на столе среди опустевших мисок и кружек – лист гербовой бумаги. Прямо такой, на каком заключена была в прошлом мае купчая крепость на Алёшку. Или такой, на каком в прошлом июле утверждена была его вольная – и далее хранилась у графини Яблонской в кабинете (сам Алёшка пока о том не знал). Только на этой бумаге значилось совсем иное. Иное.
«Милостивые государи да государыни Иные! – почерк был крупным, простым, без лихих писарских завитушек. – Понеже уразумелось мне, что впредь не оставите вы в мире и спокойствии особу мою, пытливым и жадным умом возжелав проникнуть в тайны, отнюдь для вас не предуготованные, а познав оные, волею или неволею великое несчастье способны сотворить, то почёл я за лучшее оставить ваш суетный да беспокойный слой и вернуться в те глубины, до коих достигнуть не доведётся вам ещё долгие веки. Ибо на краткий миг шагнул я в здешнее и нынешнее, дабы исполнить предначертанное и повернуть череду деяний ваших к неведомому вам благу. Течение своё я совершил, в чём подвизался, то справил, и засим ничто более меня здесь не держит. Паче того – есть у меня и другие заботы, в иных краях и веках, и те надлежит исполнить, ибо таково служение мое. Не увидите более лица моего, но таковое даю напутствие: замышляя великое, не забывайте малое, и прежде чем творить нечто, не худо и помыслить, куда оное повернётся. Послание моё да прочтут и Тёмные, и Светлые, до коих оно касается, что же до Катерины Матвеевны, то обид ей не чинить, ибо любая таковая к обидчику же и вернётся в тройной мере. Мира вам и разума!»
– Что-нибудь понимаешь? – спросил я Алёшку.
– Ехать нам пора, Андрей Галактионович, – помолчав, отозвался тот. – Возвращаться в Давыдово, там переночевать, а с утра в обратный путь. Порученное дело мы с вами завалили, засим ничто более тут нас не держит. А представляете, как в Твери все подивятся? Тёмный да Светлый мастью поменялись!
Вместо ответа я поднял со стола кожаный мешочек, прижимавший послание Отшельника. Распустил тесьму, вывалил всё на стол. Все наши артефакты, столь коварно украденные бабой Катей. Потом потянул свою послушную тень, нырнул в Сумрак. Исчезли цвета и запахи, в остальном же ничего не поменялось.
Попробуй и ты, – сказал я Тихой Связью, и Алёшка присоединился ко мне.
А слабо на второй слой? – спросил он, и мы одновременно погрузились глубже. Здесь, на втором, стало темнее, и воздух показался спёртым, будто в сыром подвале. Но держаться выходило не в пример проще, нежели раньше.
Может, на третий? – предложил я, и мы наведались и туда. Вот это уже было посложнее, тут уже пришлось бороться с выталкивающей силой – точно на дне реки.
Всё, хватит, возвращаемся, – распорядился Алёшка, и я решил последовать его словам. – Вы поняли, Андрей Галактионович, какой нам Дедушка подарочек подкинул? – спросил он уже обычной речью. – Он нам мало что масть поменял, но и ранги подтянул. У вас теперь второй, у меня, должно быть, первый.
Я молча кивнул. Всё было ясно. А ведь наверняка то же повышение ранга случилось и с бабой Катей… и там скачок мог оказаться куда мощнее. Вот потому-то и «честные глаза» не помогли мне убедительно ей солгать, и артефакты наши сумела она присвоить незаметно для нас.
– Как же нам теперь жить, Алёшка? – риторически вопросил я. – Как мне быть Светлым? И как тебе быть Тёмным? Неужто теперь на другое повернутся наши мысли?
– Не хотелось бы мне того, – согласился он. – Ведь коли масть определяет суть, то и выходит, что теперь я – это вовсе даже и не я, а другой какой-то человек… ну, то есть Иной. А вы уже не вы, а просто кто-то с таким именем. И где же тогда мы?
– Пока что в себе изменений не замечаю, – задумался я вслух. – Не тянет меня всех спасать и любить, всем носы вытирать и за общее благо в лепёшку расшибаться.
– Ну, так вы и раньше злодейств особо не творили, – помолчав, заметил Алёшка. – А что по службе приходилось, то оно и не в радость вам было. И меня пока злодейства к себе не влекут, и кого любил, тех вроде и люблю по-прежнему.
– Может, это пока, – предположил я. – А кто знает, что с нами станется через день, через неделю, через месяц?
* * *За две недели ничего не изменилось. Мы решили особо не спешить и обратный путь избрали подлиннее. Долгая дорога – лучший способ разобраться в себе, а поскольку теперь можно было не экономить магию, то и тяготы дорожные нас не одолевали. Могли мы ехать не по тракту, а по снежной целине, могли обогревать себя и коней заклятьем «Чёрная шаль», могли от рассвета до заката делать не то что семьдесят, но и все сто вёрст. Однако же коли представлялась возможность остановиться на ночлег, а то и на днёвку в каком-нибудь селе – мы ею не пренебрегали. В Белозерск уговорились не возвращаться, сделать крюк – не хотелось мне сейчас видеть майора Бортникова, и Пустошку тоже миновали стороной – а то пришлось бы ещё объяснять дядьке Филиппу, отчего я до архангельской своей невесты не доехал. Да, можно было бы навешать ему любую лапшу на уши, но отчего-то казалось мне сие постыдным.
