Сперва он заставлял себя вставать с постели, потом – умываться и выдерживать бритьё, и каждый раз буквально вымогал у себя каждое следующее движение, каждое действие. Потом даже попросил вывести себя наружу. Ему помогали сразу двое – монах и какая-то женщина с мягкими руками. Он безумно уставал о того, что не видел ни куда шёл, ни самих помощников, ни того, что творилось под ногами. А ещё впервые Бовиас ощущал себя абсолютно одиноким. К нему обращались и с ним говорили, прикасались, если было нужно, но у него не появлялось ощущения, что рядом – настоящие живые люди. Была только бессмысленная пустота, и нельзя было воспринимать её как мир во всей его прежней полноте.
В один из дней Бовиас попросил отвести себя в главный храм, туда, где в боковом нефе среди памятных надгробий других королей высился и кенотаф его отца. Добирались туда долго, а потом ещё дольше принц сидел у входа, переводя дух. Разумеется, ему и внутри дозволили бы посидеть, но всё-таки это было не принято. Собираясь с духом, Бовиас сперва, как и подобало, пытался размышлять о Пламени, потом подумал, что сказал бы своему отцу, если б тот был жив. По большому счёту им обоим нечего было друг другу сказать, близких отношений между ними никогда не было. Глупо бы звучал единственный напрашивающийся упрёк, что отец избрал ему в матери не самую лучшую женщину. Глупо и дерзко.
Но именно теперь, оставшись одиноким в темноте, которая так плотно его окружила, принц ощутил потребность хотя бы сделать вид, что у него был любящий отец, к которому хочется обратиться в трудную минуту. Возле парадного надгробия (тела королей на самом деле покоились в семейном склепе, но каждому из них обязательно ставился кенотаф в главном храме) Бовиас опустился на одно колено, украдкой ощупывая пальцами узор, выбитый на камне. Он не узнавал его, хотя прежде много раз видел. Но это, оказывается, огромная разница – видеть ли глазами или знакомиться на ощупь.
«Я не знаю, действительно ли ты видишь нас сейчас или ушёл навсегда, – подумал сын короля. – Есть ли тебе до нас дело, или ты теперь лишь часть божественной силы, и тебя больше ничего не волнует. Но если можешь, то сделай что-нибудь. Мы сами не можем остановиться». И подумал, что просьба звучит как-то слишком уж нелепо. О чём он просит – чтоб отец прекратил гражданскую войну? Было бы хорошо, но вряд ли возможно. Пламя и отца, ставшего его частью, лучше спрашивать о чём-нибудь более конкретном.
Оставаясь коленопреклонённым, Бовиас вдруг почувствовал себя очень странно. Пустота вокруг него словно бы раздвинулась и поблёкла, посветлела, хотя и раньше тёмной её назвать было бы трудно – скорее она была бесстрастно-серой, никакой. Он вцепился в край кенотафа и поднял голову – из пустоты медленно проступали мутные очертания ближайших колонн, а потом настал черёд столба света, падающего через огромные купольные окна. На стенах изогнулись гигантские витые светильники, усаженные свечами или увешанные лампадами, а надгробье рядом с принцем обрело прежний, памятный, вид. Впрочем, не совсем такой, каким он его запомнил, но различия оказались совсем уж мелкими.
Бовиас оглянулся на сопровождающих и осознал наконец, что видит. Не так, как раньше, каким-то непостижимым образом, однако во всех подробностях. И с каждым мгновением это новое зрение становилось всё яснее. Он поднялся с колена и сделал несколько неуверенных шагов к выходу. Монах и женщина кинулись подхватывать его под руки, но он отстранил их и до дверей храма дошёл сам.
Машинально огладил ладонью створку – он пребывал сейчас в таком состоянии, что ему хотелось прикасаться буквально ко всему, что удавалось увидеть, да что там прикасаться – целовать! Придерживаясь за дверь, вышел на внешний притвор, открытый солнцу и всем ветрам, и охватил одним взглядом весь храмовый комплекс, а слева – огромную лестницу, ведущую к вершине Благой горы. И там, перед храмом Высшего выбора увидел огромный язык белого света, танцующий, как самое настоящее пламя.
Бовиас никогда не был особенно религиозным. Разумеется, он не сомневался, что Пламя есть воплощение Высшей силы, которой причастился когда-то основатель их династии, а до него – первый король Лучезарного. Принц знал, что эта сила управляет существованием их мира, является основой жизни и даёт им возможность прибегать к помощи магии, и особенного внимания этим фактам никогда не уделял. Да, они есть, в мире всё устроено именно так – зачем излишне утруждать себя переживаниями на эту возвышенную тему?
Но именно сейчас он испытал подлинное благоговение. Именно в таком состоянии люди бросаются на землю ниц и страстно молятся, сами не знают о чём, потому что просить что-то у них потребности нет, а есть лишь желание восславить Высшую силу, и только. Бовиас сам не заметил, как опустился на колени, и только прикосновения спутников, решивших, должно быть, что принцу стало дурно, и бросившихся ему помогать, привели его в себя.
Он встал, цепляясь за руки монаха.
– Я вижу. Пламя пресветлое, я вижу…
– Пламя даровало нам чудо, ваше величество, – проговорил монах, но, кажется, больше чтоб успокоить подопечного. – Идёмте, вам нужно отдохнуть.
– Постой. Пламя… Ты тоже его видишь? Вот там, перед Высшим храмом? – Принц указал рукой.
И, после недолгого молчания, услышал осторожное и покаянное:
– Увы, нет. Не удостоен.
Бовиас медленно успокаивался. Он вглядывался в храмовый городок, в кромку дальних и ближних гор, в людей, проходивших мимо храма и кланявшихся его входу, а получалось, что и принцу тоже, и начинал понимать, что́ у него появилось за зрение. В годы учения он старался не хуже остальных принцев и принцесс (мало было радости стать объектом язвительных и презрительных высказываний отца, а король на них не скупился, если кто-нибудь из отпрысков дурно отвечал уроки, и наставники считали нужным пожаловаться государю на их нерадение) и потому, разумеется, знал, что такое магическое зрение и чем оно отличается от обычного. Принц не прибегал к нему, потому что не практиковал чародейство, знал лишь самые основы, необходимые для любого аристократа. И сейчас осознал – именно таким зрением он сейчас смотрит на мир и видит не меньше, чем способны увидеть глаза.
Наверное, потому Пламя ему и явилось. Должно быть, и могущественные маги способны его созерцать, ведь оно – средоточие всей магической мощи Вселенной. Теперь Бовиас видел дальше, чем способен обычный человек, и воспринимал совсем другие подробности, чем прежде. К примеру, вглядываясь в лица своих спутников, он понял, что самих лиц не видит, хотя сможет легко узнать знакомцев в толпе других людей. Он не смог бы сказать, какого цвета их глаза, какой формы нос, какие губы или очертания подбородка, потому что не видел этого, а видел то, что самому себе для простоты обозначил как душу. Впрочем, мимику он воспринимал (или что-то, что душе заменяло движение мышц лица), и жесты тоже, поэтому способен был вести полноценный разговор.
– Вам надо отдохнуть, ваше высочество.
– Наверное… Нет, я сам. – Бовиас отверг помощь монаха и стал спускаться по ступеням самостоятельно. Но когда женщина предложила ему руку, всё-таки принял её. Первые шаги ему удались, больше не надо было доказывать самому себе, что он может. – Поистине, удивительно…
– Пламя благословило вас, ваше высочество. Уверен, это заступничество вашего отца, он не оставил своё чадо в беде и болезни.
Принц промолчал. Слабость оставила его в одно мгновение, так же стремительно, как и слепота, появилось желание что-то делать – убеждаться снова и снова, что он обновился, что прежняя возможность вернулась к нему пусть и не в полном объёме, но в значительном. В комнате он первым делом поискал взглядом зеркало, заглянул в него – и вспомнил, что магическое зрение всё-таки отличается от обычного. Увы, теперь для него зеркало ничем не отличалось от стены из полированного мрамора или пластины матового металла. Увидеть себя Бовиас больше не мог.
Что ж, может, это и к лучшему.
– Вы действительно прозрели, ваше высочество? – спросила женщина, подавая ему свежие булочки, масло, творог и запечённые в меду ломтики яблок.
– Я вижу совсем иначе, чем зрячие люди, но вижу.
– Поистине, это великое чудо! Я счастлива, что удостоилась присутствовать при этом.
– Может быть, чудо, – медленно проговорил принц, пробуя ломтик яблока. – Может быть, всего лишь совпадение. Этого никто не может знать. Но я благодарен Пламени за возможность снова посмотреть на мир. Знаешь, мне кажется, я родился заново. Раньше даже не задумывался о том, как прекрасен наш Лучезарный. – Он взглянул на женщину внимательнее, задумчиво. – Кто ты? Ты монахиня?
– Нет, ваше высочество. Я на младшем послушании, прислуживаю. Собиралась остаться тут два года, а потом вернуться к семье, но, может быть, задержусь и на третий – из-за войны. Мой отец – ткач из Иштева, городка недалеко от Велла, ему будет трудно содержать ещё одного человека. С работой пока плохо, а здесь у меня есть крыша над головой и еда, одежда и всё остальное. К тому же работать на Храм – благочестиво, это дарит благословением всю семью.
