Но гоблин в ответ поморщился и передёрнул ушами.
– Ни в коем случае! Мне бы даже в голову не пришло обращаться к этому снобу! Он почему-то вообразил, будто всё возвышенное и прекрасное в этом мире – удел одних только юных златокудрых поэтов, а тот, кто, уж простите старика за грубость, мордой не вышел, пусть сидит у себя в кладовке и пересчитывает смены белья!.. Ах батюшки! – видно, упоминание о кладовке вернуло мистера Коулмана с небес на землю. – Время-то, время первый час! Заговорил я вас, од нако, а ведь вы были… нездоровы, вам нужно отдыхать! До свидания, мистер Веттели, и доброй вам ночи. Сердечное спасибо за приятнейший вечер! – он раскланялся и поспешно засе менил к дверям, но вдруг обернулся, или вспомнив о чём то, или на что-то решившись. – И всё-таки я должен вам сказать! Это не в обычаях нашего народа, но после того, что вы сделали для меня…
«Разве я что-то сделал? – слишком громко мелькнула удивлённая мысль. – Просто посидели, поговорили по душам, мило провели время…»
. – Ах, мистер Веттели, как вы думаете, много ли в этой школе найдётся человек, готовых, поговорить по душам с гоблином? А для нас это ценно, поверьте. Очень, очень ценно… Так вот. Хочу, чтобы вы знали… Мне известно, что вы числите меня среди подозреваемых в школьных убийствах…То лько не вздумайте смущаться или огорчаться, я решительно не в обиде! Тем бо лее, что совсем недавно вы сами возглавляли собственный список, и в предвзятости вас ни как нельзя обвинить. Я завёл этот разговор лишь затем, чтобы помочь вам сузить круг поиска. Вы ведь знаете, что мы никогда не лжём, и большее, на что способны, это утаить правду? Я её боль ше таить не хочу. Слушайте: я не совершал ни одного из школьных убийств, как, впрочем, и убийств вообще. Это первое. Второе: тот, кто их действительно совершил, не нападал на жертву с другой сто роны, иначе я бы почувствовал… все бы почувствовали чужака в момент пере хода. Имел место банальнейший отвод глаз. И, наконец, третье. В этой школе кто-то один вас люто ненавидит. Это не простая недоброжелательность, с какой здесь встречают персон не своего круга – её вы, наверное, уже успели испытать. Это именно ненависть, холодная и расчётливая – я сегодня это ясно уловил, будучи рядом с вами. И исходит она, надо полагать, именно от убийцы. Поэтому будьте осторожны, мистер Веттели, мне очень тревожно за вас. Вы ещё так молоды…
Гоблин всхлипнул и удалился, маленький, серенький, с тяжёлым фолиантом под мышкой. А Веттели, глядя ему вслед, впервые подумал о том, что если убийца – человек в годах, то пятилетняя разница между старшими учениками и кое-кем из их учителей может показаться ему незначительной. Нельзя сказать, что эта мысль его обеспокоила – так, мелькнула и ушла. Было это последствия недавних проклятий, или просто привык на войне не думать о таких вещах – кто знает?
– Полиция бездействует, а очередной понедельник приближается. Я хочу, чтобы вы поручили мне произвести дознание частным образом и наделили соответствующими полномочиями внутри школы, сэр, – сказал он профессору Инджерсоллу прямо.
Директор удивлённо, пожалуй, даже немного затравлено взглянул поверх очков. Было очевидно, что настойчивая просьба Веттели застигла его врасплох.
– Да, но мне казалось, для таких дел требуется определённый опыт, – пробормотал он.
Веттели прикинул в уме.
– Три случая недопустимого мародёрства, пять краж полкового имущества, четыре убийства рядовых и одно убийство офицера. У меня есть опыт, сэр.
Профессор задумался на минуту, потом лицо его прояснилось.
– Пожалуй, вы правы, Берти! Было бы неплохо, если бы кто-то, наконец, занялся расследованием всерьёз и, так сказать, изнутри. Какие именно вам требуются полномочия?
– Доступ к личным делам учителей и старших воспитанников, плюс разрешение ссылаться на вас, если мне понадобится кого-то опросить. Просто иначе мне никто ничего не скажет. Не захотят разговаривать, – в голосе Веттели не было ни обиды, ни горечи, он просто кон статировал факт. Но профессор счёл нужным погладить его по рукаву, пообещать, что скоро всё наладится, а приказ о проведении дознания будет подготовлен сегодня же.
…С документами Веттели управился за пару часов – в Гринторпе не любили разводить бюрократию, бумаг было мало, и сведений они содержали тоже мало. Единственное, что удалось извлечь полезного – это данные о прохождении службы. Военное прошлое имели: физик, географ, доктор Саргасс, как он и подозревал, и ещё, как ни странно, тишайший астроном Льюис, в юности служивший во флоте. А латинист Лэрд в анкете, в числе своих хобби указал охоту.
Там же, в школьной канцелярии, Веттели пришло в голову новое соображение, неприятное до страсти. Рано он исключил из числа подозреваемых тех, кому было известно о его плачевном состоянии в минувший понедельник, ох, рано! Все его выводы на этот счет были верны лишь в том случае, если убийца мог остановиться по собственному желанию. А если не мог? Вдруг ему непременно требовалось набрать определённое количество жертв для тайного ритуала, или его больной мозг непрерывно требовал крови, поэтому он просто вынужден был продолжать своё чёрное дело, не взирая на внешние обстоятельства, или уже понимая, что их тоже можно обратить себе на пользу?
В общем, недавняя радость оказалась преждевременной: с чего начали, к тому и вернулись. Настроение сделалось хуже некуда. Очень уж это противно – подозревать во всех тяжких близких тебе людей. Чувствуешь себя последней дрянью, стыдно смотреть людям в глаза.
Но свободный от проклятий капитан Веттели… ах да, теперь уже майор Анстетт умел справляться с эмоциями. Целый день он рыскал по школе с непроницаемым лицом и толстой тетрадью в руках, и, стоически игнорируя косые взгляды и язвительные замечания коллег, про водил «опрос свидетелей» – так он назвал для себя эту процедуру. Цель её была проста: установить с точностью до минуты и указать на плане, где именно находился каждый из сотрудников и старших учеников школы в момент совершения последнего преступления, кого при этом видел, и кто мог видеть его – Веттели решил пойти по горячим следам, и на более ранние случаи пока не отвлекаться.
Итог своей бурной деятельности он демонстрировал вечером Эмили, с гордостью, но и с недоумением тоже.
Гордость его была обоснованной: работу удалось провернуть воистину титаническую! План школы, аккуратно вычерченный тушью на большом листе веленевой бумаги, густо пестрел значками и цифрами, обозначающими чьи-то живые души, и стрелками, указующими, кто на кого смотрел. Каждый из обитателей Гринторпа старше пятнадцати лет (за исключением Токслея, как обычно уехавшего в Эрчестер ещё накануне, и одной из прислуг, отправившейся в деревню за зеленью к обеду) обрёл своё место на чертеже.
Это и стало причиной недоумения. Получалось, что у них, у всех до единого, на момент преступления имелось алиби! Каждый находился на виду, как минимум, у двух человек, и про сто не имел физической возможности совершить злодеяние. Как такое понимать?
– Нет, сегодня я уже точно ничего не пойму, даже думать не стану, – сказал он, утомлённо моргая. Есть выражение: «на ногах не стоять от усталости». Так вот, о ногах уже и речи не шло. Голова не хотела держаться на шее прямо, всё куда-то заваливалась, и на покрасневшие глаза то и дело наворачивались слёзы. Зато настроение заметно улучшилось, потому что труд – он облагораживает. – Подумаю завтра с утра. А теперь давай о чём-нибудь другом, чтобы отвлечься, – умолк на минуту, и добавил. – Лучше всего о свадьбе… только я лёжа, ладно?
– Ладно, – согласилась Эмили и укрыла его пледом. По лицу её вдруг пробежала тень. – О свадьбе, о свадьбе… – голос стал тихим и печальным. – А знаешь, ты изменился, избавившись от проклятий.
– Конечно, изменился, – охотно согласился он. И вдруг испугался, даже привстал. – Разве это плохо? Ты не рада?
Эмили рассмеялась, толкнула его обратно, взъерошила ему волосы.
– Разумеется, хорошо, тут двух мнений быть не может! Но раньше, когда проклятия тебя разрушали, ты был… какой-то уязвимый, что ли. А теперь стал такой… стремительный, – она медленно подбирала слова. – Я не уверена, что нужна тебе по-прежнему, понимаешь?
До этой самой минуты он наивно воображал, будто вся его житейская дурость проистекает исключительно из проклятий. Что стоит от них избавиться, и он в мгновение ока превратится в подобие Токслея – прирождённого ловеласа, галантнейшого кавалера с великолепно подвешенным языком, легко и непринуждённо рассыпающимся в любезностях перед окружающим дамам, и всегда чувствующим подходящий для этого момент, и умеющим этим моментом воспользоваться.
Увы и ах, его ждало жесточайшее разочарование!
Как поступил бы на его месте Токслей? Уж конечно, он обрушил бы на голову своей избранницы целое море комплиментов, доказывая, что она самая прекрасная из всех женщин на свете, и нужна ему, как сама жизнь (в отношении Эмили это было бы истинной правдой без толики пре увеличения).
