Мишку же потрясли другие умения Парфёныча: он умел ездить на машине, умел отремонтировать её и… виртуозно играл на баяне. Никогда игре не учился: «слухач» – он мог за считаные секунды подобрать незнакомую мелодию, правда, с годами брал инструмент всё реже и реже, так что Мишка этот нечаянный концерт, глубоко его взволновавший, слышал только один раз.
Всё это было потом, сейчас же Мишка был близок к отчаянию, и его уже не радовали ни поднимающееся солнышко, ни снующая в мелководье рыбья мелкота. Сколько он ни наблюдал за удочками, сколько ни следил за червяками – рыба не клевала, меж тем как дед Иван только и успевал поднимать удочки с рогулек и снимать рыбок в наполненный водой прозрачный пакет, который был привязан к рогульке на берегу.
«Ну-у что, «милдруг», у тебя тоже не клюёт? – обратился к Мишке Парфёныч. – А давай мы её прикормим!» Дед Иван вступил в разговор тоже: «Вы мою прикормку возьмите, я по ночи вчера много приготовил – знатная – вон, в тенёчке, под кустом лежит», – «Возьмём, обязательно возьмём, «милдруг», а то свою-то прикормку я уже рыбкам скормил», – отвечал Парфёныч.
Деды переглянулись. Парфёныч и Мишка направились к кусту и обнаружили увесистый узел, развернули мокрую тряпку. «Ух ты! Вот это прикормка так прикормка! – хвалил Парфёныч, набирая влажные глиняные колобки. – Ты, «милдруг», только понюхай, запах какой – тут тебе и маслице постное, тут тебе и каша пшённая, и жареная мука, – рыба очень такую вкуснятину любит и запах чует издалека», – восторгался Парфёныч. Мишка открыл дверцу в железной корзине (Мишка забыл, как она называется). Парфёныч опустил прикормку в корзину, вокруг неё по воде стали расходиться рыжие пятна. «Теперь пойдём глянем удочки», – сказал Парфёныч, вопросительно посмотрел на деда Ивана и направился к своим, а Мишка обречённо побрёл к своим удочкам, установленным на рогульках и придавленным для прочности камнями.
Он не сразу и поверил глазам: на крючке удочки, которая была ближе к деду Ивану, болталась рыбка, правда, плавала она как-то странно: не то боком, не то пузом кверху, но это было неважно, главное, она была! Со времён открытия этого края и заселения берега речки рыбаками здешние места многое повидали, но такого крика ещё не слышали: «Рыбка-а, рыба-а, я-я-я поймал!» – вопил Мишка и трясущимися руками опустил её в заветный пакет. «Ну, Михаил, ты теперь настоящий рыбак!» – восхитился дед Иван и крепко, по-мужски, пожал ему руку. Неизвестно, что стало потом причиной: то ли прикормка, то ли везение – только Мишка стал ловить рыбку одну за другой, да и деды тоже наполняли свои пакеты. Деловито Мишка насаживал червяков, снимал рыбок и так увлёкся, что и думать забыл, что только что хотел есть и пить.
На тропинке показалась баба Нина и позвала обедать. За обедом Мишка всё разом «смёл» и рассказывал снова и снова, как увидел первую рыбку. Продолжил рассказы и на прогулке: всем подходившим мальчишкам и девчонкам рассказывал, повторяя, какая бывает прикормка, объяснял терпеливо, зачем её нужно прятать в мокрую тряпку. К вечеру всё детское население дачного поселка было проинформировано об успехах Мишкиной рыбалки, а некоторые даже сорвали по прочному пруту и принялись изготавливать удочки.
Засыпая, Мишка опять увидел бегущую воду, снующих рыбок, и на душе было светло и радостно. Он представлял, как обо всём будет рассказывать своей бабке, вспоминал, как дед Иван назвал его настоящим рыбаком.
Если кто-нибудь когда-нибудь спросил бы Мишку, как он себе представляет бабку и деда, он бы для ответа не нашёл нужных слов, но сердцем чувствовал: бабка – как сладкая горячая булочка, что доставалась ему по воскресеньям, а дед – как толстый, надёжный корявый сук высокого дерева на дворе, на котором он так любил сидеть.
Уснул Мишка счастливым.
Выздоровела и вернулась из больницы Мишкина бабка и забрала его домой. Нет, не зря дед Иван назвал Мишку настоящим рыбаком: он действительно так пристрастился к рыбалке и так горячо умолял и упрашивал свою бабку, что она не устояла и иногда всё-таки разрешала ему ездить с дедом Иваном и Парфёнычем. Отправляя с ними Мишку на рыбалку, бабка смущённо просила дедов: Мишку не баловать, а обходиться построже. Мишке же наказывала дедов слушаться, во всём, что попросят, помогать. Ездили на ближнюю рыбалку – на привычное место, где Мишка чудесным образом поймал свою первую рыбку, и на дальнюю, к озеру, ездили на машине Парфёныча. К машине у Мишки было особое отношение, ему она казалась живой, и он с трепетом, украдкой, гладил гладкие её бока, а Парфёныч, который управлял ею, вообще казался Мишке чуть ли не божеством.
Дальнюю рыбалку на небольшом озере, с берегами, поросшими густой ивой, Мишка любил больше: ему за каждым кустом чудились таинственные приключения.
Понемногу он овладел рыбацкими премудростями – умел уже место выбрать, правильно удочки на рогульки поставить и малый пенёк вместо стула приспособить. Мишка любил свои умения продемонстрировать Варьке, которую часто брали с собой. А главное, он учился терпеливо ждать и уже знал, что бывают неудачные рыбалки, и уже умел не отчаиваться, если клёва не было.
Красота утренней и вечерней зорьки, а именно в такое время они рыбачили, не ускользала от его глаз. Мишка любил поделиться впечатлениями чаще с Парфёнычем, уже привыкнув к его обращениям, тогда как дед Иван ограничивался только поддакиваниями. Дома, бабке, Мишка не уставал обстоятельно «на сто раз» рассказывать про рыбалку.
Вечерело. Лёгкий ветерок разогнал надоедливых комаров и донёс привычный запах реки. Мишка и Парфёныч сидели рядом и, любуясь золотой рябью, почему-то молчали. «Ты, это, «милдруг», учись хорошо, старайся, – неожиданно вдруг сказал Парфёныч, – и бабку свою береги, а то, не дай Бог, она сковырнётся (он так и сказал «сковырнётся») – некуда тебе идти, интернат – дело худое. Очень береги!» – изменившимся голосом подытожил Парфёныч. Мишка взглянул на Парфёныча и остолбенел – Парфёныч, такой умный и умелый, беззвучно плакал, губы дрожали, и слёзы текли по щекам, как бывало у Мишки и других ребятишек. Мишка недоумевал: все прошлые рассуждения о бабках и дедах в момент рухнули, и он не знал, что делать, и, как назло, так надолго запропастился ушедший за прикормкой дед Иван. Безмятежно плескалась река, и тягостное безмолвие повисло в воздухе. Из-за куста наконец вышел дед Иван и со словами: «Ну, ну! Все там будем», – похлопал Парфёныча по плечу. «Пойду я», – отозвался Парфёныч и, собрав пожитки, стал подниматься по крутой тропинке на берег. «Пожалуй, пойдём и мы, – позвал дед Иван Мишку, но, увидев его немигающий изумлённый взгляд, объяснил: – Понимаешь, недавно Парфёныч свою бабку потерял». «Где?» – оторопело ляпнул Мишка и сразу же понял, что сказал какую-то глупость. «Умерла она, вот человек и горюет», – объяснил дед Иван. Они собрали всё в рюкзак и стали подниматься по той же тропинке.
Конечно же, не знал Мишка, да и не мог знать, что всю жизнь он в мыслях будет возвращаться к этому случаю, и слёзы горечи от потери близкого человека будут хранить его от разных глупостей и соблазнов.
Сейчас же, шагая по тропинке за дедом Иваном, он дал себе твёрдое обещание, что бабку свою будет беречь, правда, он не знал, как это будет делать. «Ну, наверное, надо слушаться», – размышлял Мишка, еле поспевая за дедом.
Постскриптум:
На этом история Мишки не заканчивается. Она заслуживает внимания. Продолжение можно прочесть в журнале «Страна Озарение», №№ 58, 60, 61.
Наш двор – уютный, маленький, всего на два дома – был отгорожен яркими заборами – с одной стороны низким, от детского сада. А под прямым углом (отделяла их узенькая дорожка), почти примыкая – от школы. Да и сам двор, располагаясь на последней улице малюсенького города, являлся «оплотом» цивилизации – за домами пылила просёлочная дорога, а за ней, по весне благоухая черёмухой, сиренью, дикой яблоней, по косогору теснились частные огороды с небольшими домами послевоенной постройки: архитектурные «находки» в виде колючей проволоки и транспортёрной ленты с просечками от шайб были привычны глазу. Разноголосое пение петухов, кудахтание кур, мычание коров колоритно подчёркивали, что на частных подворьях занимаются не только огородничеством, но и разводят живность.
Вся дворовая ребятня – девчонки и мальчишки от 5 до 12 лет – никогда на лето не уезжали в пионерские лагеря, да и зачем? – стоило только снять сандалии – и ты уже на вершине блаженства – топаешь по щиколотку в восхитительно-мягкой горячей пыли или ступаешь по прохладной траве-мураве; а когда стремглав босиком бежишь, вернее, летишь по утоптанной гладенькой глиняной тропке, проложенной в зарослях душной полыни, и со всего разгону прыгаешь в жёлтую, глинистую, густую воду мелкого котлована глиняного карьера – разве может быть счастья больше?
Дворовые ребятишки знались со всеми, младших не отгоняли; а взрослых знали по именам, по профессиям и различали, кого надо почитать, а кого следует и бояться! Было это в те времена, когда учителей уважали и дети, и взрослые: считалось, что они чисты, искренни, всегда поступают правильно; а поэтому промахов им не прощали. Так вот, младший самый, 5,5 лет, был «учительский сынок» – Сева (в детском просторечии – Севок – лук). Задумает Севок набедокурить, положим, на дерево влезть, а ему тут же: и как тебе не стыдно, ещё учительский сын! А он подумает-подумает – и не полезет. Так вот и жили.
