– Я возвращаюсь в столицу, Хасан. На Шамаху тебе придется идти одному. В Мадинат-аль-Заура восстание. Какой-то зайядитский проповедник привел целое войско сумасшедших людей. Они встали лагерем под стенами Баб-аз-Захаба и осадили дворец.
– Чего они хотят? – аж привстал Хасан.
– Они объявили основателя династии Аббаса ибн Али… – тут нерегиль быстро сверился с бумажкой, – …хакиком. Это что, о Хасан?
– Это святой, – кивнул ибн Ахмад.
– Такой же, как и-Джам, что ли? – нахмурился нерегиль.
– Нет, это же Зайядиты равандитского толка. Они верят в тайный завет Али, священный «желтый свиток», а хакик – это тот, у кого находится желтый свиток.
Тарик сморгнул. Но промолчал. Хасан махнул рукой:
– Ну, Зайядиты, что с них взять.
Тарик еще раз сморгнул и, сверившись со свитком, сказал:
– А еще они объявили Фахра новым божественным воплощением.
И, сморгнув последний раз, обалдело уставился на Хасана.
Мадинат-аль-Заура, двенадцать дней спустя
Из-за непрекращающегося дождя Айша принимала не на террасе, а в церемониальном зале Младшего дворца.
Тусклый свет дождливого вечера заполнял сквозные арки в середине здания. Меняясь в высоте и в прихотливых очертаниях полукружий, рассыпаясь раковинами и золотой вязью, они, зеркально отражаясь друг от друга, образовывали продуваемый осенним ветром коридор. Слева доносилось журчание разбиваемых дождевыми каплями струй фонтанов.
Правую арку сейчас занавешивал плетеный тустарский ковер – сквозь мельчайшие дырочки между его нитями свет пробивался, словно через исколотый иголкой бумажный лист. У самых ступеней возвышения дышали теплом три большие глиняные жаровни. Время от времени из них выстреливал на драгоценные ковры уголек, и тогда к нему кидались евнухи, подбирали на кованый железный совочек и относили в сад.
Сквозняк легонько шевелил алый халифский шелк занавеса. В сумеречной мгле Айшу почти не было видно. Когда она шевелилась, шуршали слои подбитой ватой зимней одежды, звенели тяжелые церемониальные ожерелья и серьги. А еще она вздыхала – громко, так что было слышно даже сквозь треск углей, бормотание невольниц, настырный шорох дождя и барабанную дробь капель по черепице крыши.
– Я… благодарна тебе.
– Я лишь выполнял свой долг.
– Ты прибыл… так быстро…
Вот это было правдой – рейд Тарега был стремительным, как бросок копья. Не прошло и семи дней, как его войска ворвались в город. Одержимые-равандиты оказались неплохо вооружены – их главарь некогда служил в халифской армии. Среди его приверженцев было много дехкан из Заречья – тамошние селяне были привычны к военному делу: им приходилось то и дело отражать налеты кочевых тюрок. Так что люди из селений Мавераннахра несли тяжелые и легкие копья, луки и маленькие круглые щиты с режущими краями.
А еще среди восставших оказалось много дейлемитов – вот их-то присутствие и заставило горожан дрожать от страха за закрытыми дверями. Едва завидев круглые щиты горцев Дейлема – красные, пополам разделенные золотой полосой и цветочными завитками, – люди захлопывали ставни, задвигали засовы и делали вид, что их нет дома. Даже если дейлемиты врывались в соседние дома, и оттуда слышались крики избиваемых людей, грохот посуды и вопли женщин, с которых сдирали шальвары. Гвардейцы Саида успели закрыться во дворце, а вот город остался беззащитным перед нашествием мятежников: гвардия халифа стояла под Нисибином – или отбивалась за его стенами. Отряды набранной из горожан полиции-ма’уна разбежались, едва завидев зеленые знамена Зайядитов и щиты беспощадных горцев. Когда южане Тарика вошли в город, войско мятежников разбрелось среди домов, садов и пастбищ в богатой, северной части столицы. Горцы разбили огромный палаточный лагерь в парках среди усадеб квартала аль-Мухаррим. С тысячу мятежников квартировало в шатрах и домах прямо перед воротами Баб-аз-Захаба – разогнав торговцев пряжей и обитателей этих богатых жилищ. Когда тысяча Муслима покончила с грязным ополчением безумцев, загадивших обширную площадь перед дворцом, она присоединилась к Тарику. Тот изничтожал саранчу, топтавшую лужайки и обиравшую лимонные и финиковые рощи аль-Мухаррима. Еще три дня ушло на то, чтобы выловить и выбить из жилищ всех заяйдитов, часть из которых успела забаррикадироваться в домах, взяв в заложники горожан – или заранее предусмотрительно перебив их. Тарик приказал обезглавить всех пленных дейлемитов – а остальных одержимых продать для государственных работ по ремонту каналов в долине Нарджис.
Говорили, что за «четыре судных дня» – так стали называть сражение на улицах Мадинат-аль-Заура – перебили не менее десяти тысяч мятежников, а всего их было чуть ли не пятнадцать тысяч. Тарик же, шептались горожане, привел в город только свои три тысячи южан да перешедшие под его начало две тысячи погибшего под Нисибином Тахира ибн аль-Хусайна. Он воистину ангел, кивали друг другу люди, стрела Охраняющего и Дарующего безопасность.
– …Ты позвала – и я пришел на помощь.
Из-за завесы послышался звон браслетов – и сдавленные всхлипы. Айша, не в силах долее сдерживаться, расплакалась:
– Мне так страшно… и так одиноко… Не уезжай, я боюсь здесь оставаться без тебя, Тарег… Мне страшно, Фахр спит со мной в одной комнате, а я не сплю, я слушаю шаги за занавесами, я очень боюсь…
И она заплакала навзрыд – вздрагивая и задыхаясь.
Кругом стояли и сидели люди, евнухи многозначительно посматривали на огороженное высокими ширмами возвышение. Из-за роскошных парчовых складок слышались безутешные рыдания испуганной женщины.
– Тарег?..
Он поклонился у собравшегося мягкими складками края занавеса. Налетевший из сада ветер втянул тончайший шелк внутрь, и колышущаяся ткань облепила жалобно выставленную вперед, пытающуюся неведомо что нащупать ладонь Айши. Тарег поднял руку и приложил ее к обвитым мягким шелком тоненьким пальцам – их ладони встретились сквозь ткань.
– П-прости… я… просто я так испугалась…
И она медленно отвела руку. Освобожденный шелк тут же надулся как парус.
– Ты… должен уехать?
– Я пробуду здесь… некоторое время.
Он не стал ей докучать подробностями. И на чем-либо настаивать.
На следующее утро была назначена казнь пленных мятежников, которых воины Тарега доставили из-под Нисибина. Предателей и изменников подвергнут древней каре, положенной за такие преступления: из аль-Хайра на большую базарную площадь выведут двоих слонов, преступников разложат на булыжнике и обольют водой. Погонщики, стрекалами подгоняя животных, заставят их наступать на изменников – раз за разом, пока то, что осталось от тел, не смоется с камня площади выплескиваемой под ноги слонам водой.
– П – прости… я… просто я так испугалась…
Майеса с глубочайшим презрением смотрела вниз: из маленького, забранного деревянной решеткой окошка на втором этаже сумеречница прекрасно видела, что происходило на возвышении у стены зала. Айша сидела на своих глупых подушках прямо под ней, и аураннка наблюдала, как та трясет головой. Ну что это за прическа, кривила губы Майеса, в этих глупых ашшаритских косичках совсем не видно волос, нет чтобы распустить их. Трясет головой и вытирает слезы и сопли – да, и сопли – сначала рукавами, а потом, спохватившись, платком из рукава.
На глупой ашшаритке были намотаны какие-то бесформенные халаты, а шея завешана жуткими, безвкусными ожерельями, стягивающими горло чуть ли не до самых ушей. Разномастные подвески, утыканные крупными драгоценными камнями, спускались аж до пупа. По всему этому звякающему хозяйству скреблись длинные серьги, а запястья унизывали совершенно не подходящие друг другу браслеты. Майеса слышала и читала, что в древности ашшаритки носили все свое добро на себе – вдруг муж погонит из дому в чем была. Айша, похоже, следовала старинным традициям своего народа. Ну не глупая ли, не невежественная ли, не страшная ли на лицо и фигуру полукровка?
Рядом стояла обольстительная в своем алом, расшитом снежинками верхнем платье дама Амоэ. Она тоже глядела вниз, но не на Айшу.
– Ах, красавец… – вздохнула она наконец.
И прикоснулась к стриженой пряди над щекой. Роскошный ореол нерегильского князя переливался рыжим кипящим золотом, раскрываясь огромными полыхающими крыльями – и ради кого?..
– И кому достался… – прошипела, читая ее мысли, Майеса. – Похоже, этой грязнокровке доставляет удовольствие мучить Тарега-сама.
– Ты слишком хорошо думаешь о ней, дитя мое. Дурочка и не подозревает о чувствах князя. У нее ведь нет – второго зрения!..
И женщины приложили ладошки к алым ртам и позволили себе хихикнуть. Широкие рукава плотного зимнего шелка упали к локтям, открывая три слоя алого, белого и расшитого серебряными цветами нижних платьев.
– И надо же, он нерегиль, – горестно вздохнула Майеса.
