В доме достославного Жаймиоля рассказывали много похожих историй; Мэллит их никогда не любила, к тому же ей было нехорошо.
Если б не дриксы, она выпила бы отвара из трав и легла, прижав к животу нагретый камень и растирая грудь, которую словно кололи невидимым кинжалом.
– …темной ночью он войдет к ней в замок, хотя войти туда не может никто, – продолжала переводить старушка. Мэллит заставила себя слушать и поняла, что это другой любовник, другой муж, другая красавица и другая песня. Певицы дарили другим бодрость, но Мэллит хотела тишины. Бросив в корзинку очередной бинт, девушка, не выдержав, украдкой нащупала под платьем шрам. Прикосновение отдалось острой болью и тошнотой. Мэллит торопливо сглотнула семь и один раз и утерла вспотевший лоб. Она была свободна, первородный Удо ее отпустил, только луна в свои дни путает явь и память.
– Стелите здесь… – Голоса казались глухими и далекими. – Проходы пошире оставьте… Мне нужно… Четыре… Пять бочек… Ждать не будут… Барышня… Под ноги… под ноги смотри!.. Мало… Что… опять к коменданту идти… Барышня… Баронесса…
– Я…
Девушка, покачнувшись, вскочила и поняла, что нареченная Бертой больше не кричит, а указывает толстым мужчинам и худым юношам, как ставить повозки, где стелить солому и куда носить воду.
– Барышня, вас мамаша кличут. Тама, внизу, где коновязь.
Мэллит двигалась, будто в тумане, но не ошиблась дорогой и не упала, а потом тошнота иссякла. Вокруг сновали мараги, луна больше не мешала различать их лица и понимать их слова. Девушка помнила о дриксах, но избавление от боли дарит счастье даже на краю обрыва – гоганни улыбнулась, и насупленный толстяк с мешком на плече улыбнулся в ответ.
– Видишь, – сказал он кому-то с таким же мешком. – Видишь, Грета, барышня не боится. Уж она-то знает – шуганут этих…
Последнего слова Мэллит не знала, но названная Гретой поняла и ответила:
– Еще б не шуганули! Стал бы генерал жену на сносях да еще и с дочкой тут держать, если б вовсе плохо было. Вот как увезут их, считай, всё… Бросят нас.
Всё уже было плохо, но роскошная, зная это, осталась, и нареченный Куртом не принуждал ее бежать и не бежал сам. Несущая мешок судила тех, кто хотел назвать Мэллит дочерью, и была несправедлива. Слушать такое было горько, оставлять без ответа – гадко.
– Мы не уехали, – сказала гоганни, заступая Грете дорогу, – и мы не уедем. Оставьте свою ношу и помогайте защищающим вас и ваш город.
Женщина с мешком принялась говорить и говорила быстро, но Мэллит не желала видеть лицо, красное, как свекла, и слушать пустые слова. Отстранив навязчивую, девушка побежала дальше, зная, что придет день, когда она назовет роскошную мамой, сумеет назвать… Если их всех не возьмет сегодня война.
Придорожные заросли не радовали, но лучшего укрытия, чем плохонькие кусты и отличнейшая крапива, в нужном месте не нашлось. Ульрих-Бертольд вывел ополченцев вперед, поближе к дороге, и велел прятаться. Мараги старались, получалось так себе.
– Всё в порядке, – твердил Чарльз «своей» сотне, – сойдет… Главное, чтоб издали не заметили… Всё в порядке…
С Бертольдом они столкнулись у торчащего среди подобревшей осенней крапивы куста. Приятель тоже ободрял доставшихся ему сыроваров, не забывая, по своему обыкновению, дурачиться. Шляпу теньента «украшали» какие-то веточки, а на мундире лиловел цветок чертополоха.
– Он почти такого же цвета, как кипрей, – принялся объяснять Бертольд, хотя Чарльз ни о чем не спрашивал, – только умнее, потому с колючками. Попробуй, сорви.
– Зачем?
– Тебя ничем не пропрешь… А старик не только дурой своей махать мастак, соображает. В перестрелке у нас шансов нет, а в общей свалке силы будут поравней, главное, чтоб без строя и команд… Кипрейщики дриксов зубами грызть станут, одно слово – родственнички.
– Я не родственничек, – хмуро откликнулся Чарльз, – но спросить с этой сволочи пора. Только б конница не подтянулась…
– Зараза не проглядит… Удачи!
– Удачи…
Потянулись минуты. Мараги сидели в крапиве, стараясь не дышать, и от этого дышали и сопели больше обычного. Это было глупо и злило, но Чарльз терпел – не хватало сорваться на новобранцев, которым сейчас еще тошней. Капитан проверил оба пистолета, отогнул крагу, расчесал кем-то укушенную руку, дал себе слово больше так не делать, уставился на дорогу и принялся про себя считать. Где-то на четырехстах вдалеке показались серые прямоугольники дриксенской пехоты.
«Гуси» перли бодро, едва ли не рысью, явно претендуя на праздничное угощение, и Давенпорт понял, что ненавидит. Именно этих, именно сейчас, и Мельников луг тут ни при чем… Будь Чарльз ополченцем, он уже бежал бы навстречу врагу, непристойно ругаясь, но офицерская выучка брала свое. Все, что себе позволил капитан Давенпорт, это шипеть:
– Да они чуть ли не бегут… «гуси» перелетные…
– Зидеть! – проревело над зарослями. – Шдать! Кто будет фстафать без команды, из того я буду делать фарш для колбасок!
Внушение помогло даже Чарльзу, и дело было отнюдь не в шестопере, хотя этим чудом можно было превратить и в фарш, и в паштет, и в пюре любого. Бергерский рык будто удавку накинул на что-то очень нехорошее, что поднималось в душе; злость никуда не делась, но ждать стало проще, Чарльз уже не боялся не справиться с собой и потерять от ярости голову, а серые мерзавцы приближались. «Гусиное» знамя нагло реяло над марагонской дорогой, просто напрашиваясь на хороший картечный залп, только у Вейзеля не было ни единой конной батареи, одно неподъемное старье на холме.
Нет, никто не высунулся, не завопил, не помчался на врага или, наоборот, прочь, просто кусты и крапива не были лесом, а дриксы – слепцами. Всадник, неторопливо ехавший сбоку от строя, замахал шпагой, указывая прямо на Чарльза, из-под знамени заорала труба – заметили. Шагов за сто, могло быть и хуже.
Чего Катершванц дожидается теперь, капитан не понимал, а серые сбавили шаг; из-за их левого фланга показались такие знакомые «крашеные», в этот раз – красные. Эти, похоже, забирали в сторону лагеря; что творится в той стороне, Чарльзу со своего места понять было трудно, но крики офицеров и сержантов из-за серых шеренг долетали даже сюда. Чужие крики словно спустили с цепи непонятное бешенство, Давенпорт до боли сжал кулаки, борясь с почти непреодолимым порывом вот прямо сейчас броситься убивать. Долго он не выдержал бы, но ждать больше не требовалось. Затрещало, и над чахлыми зарослями воздвиглась показавшаяся огромной фигура. Вскинутая к небу ручища сжимала шестопер, надраенный шлем горел в солнечных лучах, зычный глас перекрывал и дриксенскую трубу, и вопли рвущихся в бой марагов.
– Фоители! Шагом – фперед!
Чарльз вскочил, выдергивая шпагу из ножен, и, не щадя горла, повторил приказ. Его сотня дружно повалила вперед, пришлось трижды, надрываясь, проорать «Шагом!», да еще по очереди ухватить за шиворот пару самых ретивых. Ничего, поняли…
– Зтрелки! Целиться! Огонь!
Залпы грохнули почти одновременно с обеих сторон. Кто-то упал, кто-то заорал, знакомо завонял сгоревший порох.
– Фперед! Быстро! Агмар-р-рен!
– Бегом, парни, бегом!
Не надо много стрелять, тут дриксы все равно сильней. Главное – добраться, добежать, ударить… Это за сто шагов мушкетер охотник, ты – дичь, в рукопашной злость может многое, злость и число. «Серых» перед ополченцами сотни три, не больше, но у них выучка…
– Аг-мар-рен! – ревело сбоку и чуть впереди. – Агмар-р-рен!
Мараги, не разбирая дороги, осенними кабанами неслись к цели; захоти Чарльз их остановить или хотя бы развернуть, его бы просто смели. Они смели бы и самого Катершванца, вздумай тот встать между местью и дриксами, а те – будто и не солдаты, а такие же ополченцы, ломая свой знаменитый строй, ринулись навстречу старым врагам. Десяток мгновений, и две уже не шеренги – остервеневшие человеческие стаи – схлестнулись в дикой, неистовой драке, когда главное – убивать. Любым способом, любой ценой, хоть бы и умирая…
Роскошная спорила с первородным Валентином, а чуть поодаль держали коней под уздцы четверо воинов. Мэллит помнила их одежды – это были люди Повелевающего Волнами.
– …Курт хочет, чтобы мы с Мелхен помогали раненым, – говорила нареченная Юлианой, и голос ее был еще громче, чем всегда. – Здоровенным лбам там не место! Пусть отправляются на батарею, Курт скажет им, что делать.
– Сударыня, приказ отдан. – Первородный был спокоен. – Мои люди слушают только меня. Они останутся с вами до конца сражения вне зависимости от вашего мнения. Добрый день, баронесса.
– Добрый день, господин полковник. – Тело Мэллит внезапно сделало реверанс, лишь потом девушка поняла его неуместность.
– Он собирается приставить ко мне охрану! – Глаза роскошной сверкали гневом. – И это когда у Курта каждый приличный солдат на счету… Но ты умничка! Этот наглец – полковник, а не генерал. Ему нужен приказ, он у него будет…
