Александр Прибылов
Сказка про монаха
Глава 1
Тракт был старый. Настолько, что дорожные столбы, отмерявшие некогда каждые тысячу шагов пути, спрятались в траву и землю по самые макушки. Края полотна в одних местах вздыбились и оплыли, в других же были подгрызены пропастью или оказались под тяжелыми камнями давно заросшей осыпи. Уже не разминулись бы на дороге две повозки, да и одной было бы тесно. Но для одинокого путника с рассвета шагавшего через горы не было лучше тропы, ибо не приходилось бить ноги о корни, скакать через промоины или проламываться сквозь буйные заросли цепкой горной зелени. Так что путешественник вполне был доволен жизнью — во всяком случае, об этом ясно говорили улыбка на круглом подвижном лице, веселые складочки в уголках глаз и свободная отмашка левой руки на каждом шагу. Солнечные лучики, пробивавшиеся сквозь крышу листвы, скакали по короткой щетине покрывавшей не только щеки и подбородок мужчины, но и его круглый затылок, по куртке из плотной ткани когда-то рыжего цвета, по скатке одеяла из некрашеной шерсти, по стертому до гладкого блеска древку чен-дао, лежавшему на крутом плече, неосторожно пробегали по обнаженному лезвию и, порезавшись, обиженно вспыхивали. Иногда особо дерзкие заглядывали в маленькие глаза человека, заставляя его морщиться (отчего комично шевелился уплощенный, похожий на утиный клюв, нос) и заслоняться широкой ладонью с толстыми короткими пальцами. А крепкие ноги в толстых обмотках, меж тем, продолжали мерно трамбовать землю деревянными подошвами башмаков, неся своего хозяина к известной ему цели.
За утро путешественнику встретился лишь один висячий мост — настил из упругих, прокаленных солнцем, дощечек. О веревочных ограждениях или даже канате, за который можно было бы держаться рукой, если они когда-то и были, даже вспоминать не стоило. Внизу, в крутом каменном ложе, мирно журчал ручеек. А в просвете между облепившей берега зеленью открылись скругленные зарослями гряды гор — пара безымянных отрогов хребта Вэньшань, пересекающего северную часть Срединной надвое, подобно позвоночнику буйвола.
Горы эти изобиловали лесами и пещерами, но не плодородием земли, что делало их привлекательными для мудрецов, святых отшельников и разбойников, но малопригодными для выращивания плодов земных. Немногочисленное население жило в небольших долинах одинокими семейными усадьбами или малыми деревушками, старательно возделывая разбросанные по склонам клочки огородиков и полей. И судя по тому, что подвесной мост не сгнил еще, одно из таких селений было не очень далеко — кто-то пользовался дорогой и поддерживал ее в порядке.
Обычно, если селяне не голодали, то не отказывали путешествующим монахам — а именно монахом, был наш герой — в пожертвовании. По крайности, легко можно было подрядиться на простую работу за еду и ночлег. Это было особенно важно для путешественника, который прошлым вечером потратил последние деньги на ужин и бочку горячей воды для купания.
Человек раздумчиво поскреб через ткань объемный живот и резво зашагал вперед, ловко удерживая равновесие на качающемся мосту…
Он прошел еще не мало по старой дороге, когда, услышал за очередным поворотом неясный рык.
— Опа…
Чень-дао — «длинный нож» — мгновенно переместился с плеча в руки. Сноровка, с которой это было сделано, иному наблюдателю сказала бы многое. А уверенный хват и стойка досказали бы остальное.
Рык вдруг смолк и сменился неясными, но явно досадливыми криками. Еще через десяток шагов стала слышна безыскусная ругань, переполненная даже не гневом, но отчаянной и беспомощной обидой. А потом монах увидел хозяина этого голоса — крупного мосластого мужчину в коротком крестьянском платье. Тот бестолково топтался около пары бочонков стоящих на тропе, хлопал себя по бедрам крупными ладонями. И изливал душу, не замечая появления зрителя. Причина этого безобразия — веревочная сбруя, удерживавшая бочонки, видимо, перетерлась и теперь лежала мертвыми змеями на земле.
Монах вздохнул, потоптался выискивая место поудобнее, неторопливо снял скатку и котомку, пристроил в развилке веток оружие и наконец сел, подставив солнышку лицо. За это время он успел услышать всю историю многострадальной сбруи — случилось это горе не впервые, веревки рвались уже не раз, но если до этого удавалось их починить, то в этот раз…
«Во дурак,» — подумал про себя путник, — «Давно бы поменял веревку».
Между тем, потерпевший, успокоился, замолк и только вздыхал тяжко, рассматривая свое испорченное имущество. Пока не заметил случайно зрителя, взирающего на происходящее с радостной ухмылкой.
— Смешно, да? А-а… — обиделся взрослый мужик, рукой махнул досадливо и собрался отвернуться, но тот, кому адресованы были эти слова, шмыгнул носом, покрутил в ноздре пальцем, выковыривая корку, стрельнул ею в кусты:
— А че не смеяться-то?
Крестьянин насупился.
— Следуешь ли ты путями Будды, человече? — брякнул монах без перехода.
— Чего? Ты это чего?
— Тогда ответь, как ты воспринял такое в твоей жизни событие, как нашу встречу на этой дороге? — копируя манеру монастырского наставника, продолжил монах.
Мужик не понял.
— То, что у тебя порвалась веревка и то, что мы встретились — закономерно. Но среагировали мы на событие по-разному, — голос бродяги окреп, наполнился пафосом. — Задумайся об этой разнице. И когда поймешь ее причину, будешь более уверенно следовать путем Учителя Фо.
Речь закончилась резко, как оборвалась, и в воздухе повисло молчание. Стало слышно, как гудит в кустах шмель.
— Ты это… — крестьянин заговорил первым. Что еще сказать не знал, но и молчать, видимо, не мог.
Монах почесал подбородок — проповедь не получилась. Как всегда. И на разговор-то слов не находилось. Впрочем…
— Тебе помочь может?..
На лице мужика засветилась надежда.
— Да хорошо бы… почтенный.
И опять молчание…
— Что несешь-то?
— А? Вино… — мужчина потер бычью шею, — Сливовое. На пост торговать носил… Вот… обратно несу…
— Сливовое? — глаза монахе сделались отсутствующими. — Сливовое значит? — И голос изменился. — Давай, помогу. Совместный труд способствует научению… вот, значит… а ты сможешь улучшить свою карму, накормив и напоив изможденного путника.
Словно соглашаясь с этим утверждением, живот путешественника гулко и долго заурчал, чем привел обоих собеседников в некоторое замешательство.
Наконец неудачливый виноторговец почесал подбородок, неторопливо достал деревянную чашку и, открыв один из бочонков, плеснул в нее душистой жидкости.
— Выпей, добрый человек.
Лапища державшая чашку протянулась к монаху. И когда тот почтительно взял сей нехитрый сосуд и опрокину его содержимое в себя, крестьянин спросил с явной заметной хитринкой.
— Так это? Я один бочонок, а вы второй. Так вместе и донесем… А чтоб сил набраться у меня еще и лепешка есть.
— Договорились…
Так чень-дао на одном плече был уравновешен бочонком горячительной влаги на другом.
Не сговариваясь, оба споро (и ведь не гнал никто) потопали вниз, по дороге в долину. И отмерили не меньше тысячи шагов, прежде чем запыхавшийся торговец затормозил этот странный торопливый марш. Он поставил свою ношу на землю и опустился на корточки рядом.
— Передохнем, добрый человек… Позволите узнать ваше имя?
Монах, которому неожиданная спешка тоже показалась излишней, остановился. Положил на землю оружие. И выдрав пробку из бочонка, наклонил его над собой, направляя струю хмельного напитка в белозубую пасть.
Потрясенный крестьянин некоторое время смотрел на это зрелище. И, наконец, не вытерпел:
— Не надо так нагружать себя, почтенный люгай… вы бы… — он замялся и замолк, заворожено и восхищенно глядя, как вино исчезает в бездонном чреве монаха.
— Меня, добрый человек, зовут И-Жэнь… И не люгай я. — монах воткнул пробку обратно. Встряхнул бочонок, прислушавшись к плеску. — Там много еще. Плечи от такого болят больше, чем живот… У меня подорожная от настоятеля, — в голосе его проклюнулась гордость. — А с подорожной человек не бродяжничает, как люгаи, а идет прямым… ну почти… путем. А тебя как величают, уважаемый?
