Чёрный фимиам (СИ) - Алена Харитонова

Старый Пэйт всю жизнь, сколько себя помнил, провёл в пути. Он колесил из города в город, из деревни в деревню сперва с родителями, потом с женой, затем с детьми и, наконец, с внуками. Всё их нехитрое добро когда-то умещалось в трёх кибитках, которые тащили три же лошадки. Рядом давно, ещё тогда, когда дети были малы, трусила коза. Звали её просто Козой, учили отбивать копытом счёт, кланяться и выставлять рога, если кто-то чужой подойдёт слишком близко.

Когда ребятишки подросли, козу откормили, вычесали, натёрли рога и продали в незнакомом городе какому-то простофиле. Сошла за трёхлетнюю, хотя к тому времени бегала за повозками не то пятый, не то шестой год. Удачно расторговавшись, Пэйт не стал пытать судьбу и снялся с места на следующий же день. Ему было не привыкать.

Да, не отыщешь в Дальянии и сопредельных землях таких дорог, по которым не колесили повозки старого балаганщика, как не отыщешь той грязи, которую не месили в распутицу копыта его крепких толстоногих лошадок.

Впрочем, нынешняя весна выдалась сухой и жаркой — не отличить от лета. Так что досаждала разве только пылищей. А вот в прошлом году боги, словно озлились, долго не дарили ласкового солнца, всё прятали и прятали его за низкими тучами. Тогда затяжная хмарь и ветры с гор принесли с собой сырость и промозглый холод, а с ними — грудную немочь. На исходе первого месяца Пэйт схоронил сына и старшего внука. Те занемогли внезапно и тяжко. Покуда доехали до ближайшего города, где можно было отыскать лекаря, оба сгорели в лихорадке.

У переброжих вельдов исстари не было домов. Их народ скитался, зарабатывая на жизнь лицедейством, мелким ремеслом, а то и жульничеством. Поэтому старый Пэйт, как всякий, у кого нет родного погоста, похоронил умерших просто у дороги. Он запомнил название города — Ильса. Если когда-нибудь его балаган снова здесь проедет, вдруг да получится отыскать два старых холмика. Впрочем, сердце то не утешило.

Всех мест, где покоились близкие ему люди, Пэйт не помнил. Отец лежал где-то под Налтом. Старшая сестра — в землях Пирру. Мать — возле деревни такой крохотной и убогой, что названия ей никто дать не додумался. Там на въезде росло огромное дерево — накренившееся и чёрное. В дерево когда-то ударила молния. Остался только сломанный ствол. Вид он имел самый паскудный, поэтому название, которое мимоезжие дали селению, было ещё хуже.

Пэйт старался не думать о том, что его мать покоится в таком поганом месте. Про себя старый балаганщик называл тот погост просто глухоманью. Ибо «погост при Горелом Уде» вообще никуда не годилось.

Невестка умерла родами недалеко от холмов Алата. Там её и похоронили вместе с младенчиком. Жена лежала в истоке Ллурды. Зять — в одном из лесов Килха… Если бы Пэйт вдруг задался целью объехать все могилы и навестить каждого из своих дорогих покойников, у него ушло бы на это несколько лет. Потому как братьев, сестёр, детей и племянников схоронил он без счету. Впрочем, и его скоро ждал холмик у дороги: как-никак шестьдесят лет уже трясся старик в кибитке и в зной, и в холод.

Балаган за эти годы опустел. Осталась сестра — кособокая Эгда, что была младше Пэйта на пять годов, две внучки-близняшки — Алесса и Хлоя, да Эгдин последний сынок — Гельт. Девчонкам-кобылицам сравнялось пятнадцать, Гельту — тринадцать.

Ещё кочевали с ними три собаки. На одну больше, чем было повозок. Третью-то кибитку, как сын помер, продали вместе с лошадью. Неплохо тогда выручили. А пса разве продашь? Так и остался с ними.

Собаки были здоровые — той самой вельдской породы, которая искони бегала за телегами и караулила добро, детей и коней. Серые, лохматые, брылястые. Эгда с близняшками вычёсывали с них шерсть. Весной и осенью — каждый день по охапке. Потом пряли и вязали носки, чулки, тёплые накидки. Все это хорошо раскупалось на ярмарках. Шерсть вельдских сторожевых псов ценили за мягкость и тепло. Ну и сносу ей не было, что верно, то верно. Вот только в Дальянии этот товар расходился плохо — страна уж больно тёплая. Но и здесь нет-нет, а покупали.

Так вот и ездил себе Пэйт от города к городу, от поселения к поселению. Он, две лошади, две кибитки, три псины, две девки-трещотки, баба кособокая и мальчишка тощий. Но в Фетги случилось с ними то, чего уж много лет не водилось. Старый Пэйт взял попутчика.

* * *

Очередной день пути выдался солнечным и немилосердно безветренным, да ещё гнус рано вывелся, одолевал и людей, и животных. Лошадки остервенело били хвостами, а псы, трусившие в тени кибиток, то и дело трясли башками. Мошка и слепни роились так густо, что воздух казался серым.

Пэйт клял гнуса, погоду, Эгду, которой загорелось расхвораться спиной, близняшек, в очередной раз затеявших перепалку. Досталось даже молчаливому Гельту, что забыл на последней стоянке топор. И хоть вельды считали возвращение самой дурной приметой, но пришлось парню бежать назад. А дед теперь вёл повозку и, ругаясь сквозь зубы, ждал неприятностей.

Наверное, именно из-за своей угрюмой досады балаганщик проглядел путников. Показалось, они возникли на дороге словно из ниоткуда. Будто из воздуха соткались. Рослый, совсем ещё молодой мужик с дорожным мешком за плечами, одетый на виргский манер — в стоптанные сапоги, штаны, поношенную рубаху и безыскусную тунику. За руку незнакомец вёл невысокую девушку в бурнусе песочного цвета. Голова, лицо и шея девушки были обёрнуты синим палантином. Ничего странного, Пэйт и сам был обмотан по глаза: только это от гнуса и спасало. Необычно было другое: спутника девушки мошка совсем не донимала, хотя он не прятался под витками ткани.

Шли странники медленно. Повозки вельдов быстро с ними поравнялись. Псы тут же подобрались и зарычали, готовые кинуться по первому знаку хозяина. Перехожий человек, впрочем, не испугался. Спокойно задвинул спутницу себе за спину и посторонился, давая небольшому обозу проехать. Пэйт со злорадной усмешкой смотрел, как колеса первой кибитки поднимают пыль и та щедрыми клубами оседает на страннике.

Балаганщик всё ждал, что чужак чего-нибудь скажет, хоть ругнётся — и тогда на нём можно будет сорвать досаду. Но мужчина глядел равнодушно. Налетевший ветер рванул полы