Шнейдер Наталья
Двум смертям не бывать
— Благословляю тебя, сын мой. — Холодная ладонь коснулась лба.
Рамон поднес к губам узкую руку, поднялся с колен. Негромко звякнул доспех.
— Благодарю, матушка. Если позволишь, последняя просьба.
Голова, покрытая черной кисеей чуть склонилась.
— Матушка, когда я… — молодой человек осекся, поморщившись продолжил. — Словом, не ищите тело. Доспехи и оружие наши люди привезут — если будет что привозить. А мне все равно, где лежать.
— Как скажешь.
За длинной вдовьей вуалью не разобрать выражения глаз. Сколько Рамон помнил, лицо матери скрывала эта полупрозрачная ткань. Мальчишкой он мог часами разглядывать портрет на стене зала: молодой человек с рыцарской цепью на груди, рядом совсем юная жена чинно сложила руки на коленях. Отца Рамон не видел никогда.
Он окинул взглядом непривычно тихих двор: детей заперли в комнатах под присмотром нянек, нечего мельтешить под ногами. Встретился глазами с братом, хотел было спросить — не передумал ли. Промолчал. И без того, вон, невестка вцепилась в локоть Рихмера, как будто боится, что сбежит. Чуть поодаль насупившимися галками застыли вдовы старших братьев… бабье царство. Не сбежит от вас Рихмер, духу не хватит, а жаль. Только и останется что еще одна плита с именем в семейном склепе.
Рамон коротко поклонился:
— Прощайте.
Принял у оруженосца шлем, вскочил на коня не дожидаясь, пока парнишка придержит стремя, тронул поводья. По правую руку пристроился Бертовин, кутилье, за спиной выстроились до сей поры молча ждавшие воины копья. Проезжая мост, Рамон оглянулся. Во дворе ничего не изменилось, словно стоящие там люди были статуями.
— Не оглядывайся. Дурная примета. — Проговорил Бертовин.
Рамон усмехнулся:
— Не мужчинам нашего рода бояться дурных примет.
— Знаю. Но ты не один. Люди смотрят.
— А то они не знают, чем дело кончится. Но ты прав: люди смотрят. Я буду помнить об этом.
Какое-то время они ехали молча, лишь мерно чавкали копыта по весенней распутице, да чуть поскрипывали колеса телеги с провиантом. Редкие встречные крестьяне торопливо сворачивали на обочину, низко кланяясь.
— Не жалеешь, что мальчишка с нами едет? — спросил вдруг Рамон. — Чай, не турнир впереди.
— Я уже не ребенок! — вспыхнул оруженосец.
— Был бы в самом деле взрослый, знал бы, что негоже лезть в разговор старших, — отрезал Бертовин. Перевел взгляд на спутника. Медленно проговорил:
— Мой сын нерадив, или сделал что-то, о чем я не знаю?
— Наоборот. Хлодий смышлен и расторопен. Мне было бы жаль сменить такого оруженосца на какого-нибудь высокородного недотепу. Но, повторю: мы все знаем, что едем не на турнир. А у тебя больше нет наследников.
Семью Бертовина два года назад унес мор, изрядно погулявший в этих краях. Сам Рамон тогда лишился жены, которую взял за несколько месяцев до того. На могиле он был лишь во время похорон: кинул горсть земли в раскрытую яму, выслушал молитвы священника вперемешку с причитаниями матери: жаль, что детей не нажили. И ушел, чтобы больше не возвращаться. Он не выносил кладбища. А вот Бертовин у своих бывал частенько.
— Причина только в опасности пути и битвы? — все так же медленно спросил воин. — Или есть другая? Скажем, то, что оруженосец — не юноша знатного рода, как того требует обычай, а сын бастарда твоего деда?
Рамон поморщился:
— Брось. Я же сам взял его в оруженосцы пару лет назад, когда вернулся с запада, хоть матушка и фыркала — мол, лучше бы мальчика из знатного рода взял, связи нужны, то да се. Ты сейчас — старший мужчина в семье, тебе воспитывать моих племянников, и Хлодию, когда заматереет тоже придется возиться с мальчишками… не бабам же растить из них воинов? Я и сейчас уверен, что ему будет полезно вырываться из болота, в которое превратился наш замок, пообтереться в обществе, посмотреть, что да как у других. Да, и привыкнуть к пересудам за спиной, хотя нашей семье прощают многое из того, что никогда бы не сошло с рук всем остальным. Беда только в том, что на войне убивают, не глядя на возраст.
— Скажи-ка, а сколько лет было тебе, когда господин посвятил тебя в рыцари вопреки всем правилам?
— Пятнадцать. Нашел, что в пример взять. Мне деваться некуда было.
— Вот и ему — пятнадцать. — Хмыкнул Бертовин. — Всем нам некуда деваться. И у всех впереди погост. Что ж теперь, всю жизнь только туда и глядеть?
Рамон пожал плечами:
— Ты отец. Поступай, как знаешь.
— Да. И у меня была возможность увидеть, что вырастает из мальчишек, которых слишком оберегают.
Рамон помрачнел:
— Рихмер.
Как бы он ни любил брата, приходилось признать, воином тот был никудышным. Соседи и вовсе относились к Рихмеру и изрядной долей пренебрежения, мол, чего ждать от человека, который не посоветовавшись с маменькой ступить боится? Старшие — те люди как люди, а этот — ни в мать, ни в отца. Не были двойняшки на одно лицо, точно бы про заезжего молодца разговоры пошли. А так… кабы нечисть какая подменила, облик приняв — тогда бы, ясное дело, в церковь зайти не мог, а этот как все, каждую седьмицу. Выходит, в семье не без урода…
До семи лет близнецы были не разлей вода. А когда пришло время отдавать их в ученье, матери стало жаль отпускать от себя младшенького, даром, что младше он был на четверть часа. И сколько ни уговаривал ее Бертовин, воспитывавший этих двоих с рождения, не разлучать братьев, переубедить госпожу не смог. Рамон отправился в столицу пажом к герцогу Авгульфу, Рихмера отдали в замок соседа, престарелого барона.
Следующие десять лет Рамон бывал дома лишь наездами, когда позволял господин. Да еще на похоронах старших братьев. Последние три из этих десяти он и вовсе провел на Западе, сначала сопровождая сюзерена в качестве оруженосца, потом — как полноправный вассал водил копье под его знаменами. Вернувшись, Рамон хотел остаться дома насовсем. Даже женился. Невесту выбрала мать — но какая, в общем, разница? Была бы девица из приличной семьи, да с приданым, за последние пять поколений богатый некогда род изрядно оскудел. Но жена вскоре умерла, а сам Рамон постоянно ощущал себя лишним. То, что в его представлениях считалось доблестью, в глазах матери и брата выглядело нелепой прихотью взрослых детей, сменивших деревянных солдатиков на настоящие армии. И письмо от сюзерена, требовавшего к себе вассалов с трехмесячным запасом провианта, показалось посланием свыше.
Мать, узнав о предстоящем отъезде, лишь молча кивнула.
В последнюю ночь в замке Рамон проснулся от грохота. Откуда-то сами собой вернулись старые привычки, и он скатился с ложа, подхватив лежащий у изголовья нож, раньше, чем вспомнил, кто он и где. Дальше тело снова сработало бездумно: Метнуться на слух к человеку в комнате, уронить, прижать коленом к полу, держа нож у горла…
