Джин Вулф - Цитадель автарха

Мне никогда не доводилось видеть войну, я даже не говорил о ней ни с кем, кто ее видел, но я был молод, знал кое-что о насилии и поэтому думал, что война – это не больше, чем просто новые ощущения, как, например, ответственный пост в Траксе или, скажем, побег из Обители Абсолюта.

Нет, война – не новое ощущение, это целый новый мир. Его обитатели отличаются от человеческих существ больше, чем Фамулимус и ее друзья. Там свои особые законы и даже другая география, в соответствии с которой незначительные холмы и низменности приобретают важность крупных городов. Как наш Урс носит чудовищных Эребуса, Абайю и Ариоха, так в мире войны бродят монстры, называемые сражениями, отдельные клетки которых – это личности, но у них есть своя жизнь и собственный интеллект, и к ним приближаешься сквозь сгущающийся сон предзнаменований.

Однажды ночью я проснулся задолго до рассвета. Все вокруг казалось притихшим, я испугался, что ко мне незаметно подкрался противник, поэтому сознание предостерегло меня об угрозе. Я поднялся на ноги и огляделся. В ночной тьме терялись очертания дальних холмов. Я стоял в зарослях высокой травы, где вытоптал себе лежбище. Слышался стрекот сверчков.

Мой взгляд заметил нечто странное в северной части небосклона, какую-то вспышку фиолетового света, как раз на линии горизонта. Я вгляделся в точку, из которой исходил этот свет. Когда я уже убедил себя, что то был лишь обман зрения или побочный эффект от снадобья, которое мне дали в доме старейшины, чуть левее той точки, на которую я смотрел, вспыхнул ярко-пурпурный отсвет.

Я продолжал наблюдать целую стражу или дольше, за что иногда получал вознаграждение в виде чудесной картины таинственной игры света. Убедившись наконец, что эти световые явления происходят далеко от меня и не приближаются, а частота их не изменяется, составляя в среднем пять сотых от частоты моего сердцебиения, я снова лег. К тому времени я окончательно проснулся, поэтому явственно ощутил сотрясение земли под собой, хотя и очень слабое.

Когда я снова открыл глаза утром, земля перестала дрожать и фиолетовое свечение пропало. Я старательно наблюдал за небом на горизонте, но ничего тревожного не заметил.

Я не ел два дня, но не был голоден, хотя знал, что сил осталось немного. В тот день я дважды натыкался на маленькие разрушенные до основания домики и заходил в каждый из них в поисках пищи. Если там что-то и оставалось, то все давным-давно забрали другие посетители, и даже крысы ушли. Во втором доме был колодец, но много дней назад туда бросили что-то мертвое, и в любом случае я не мог бы добраться до вонючей воды. Я пошел дальше, мечтая о питьевой воде и прочной палке – на нее можно было бы опереться вместо тех гнилых деревяшек, которыми приходилось пользоваться. Когда в горах я использовал в качестве палки «Терминус Эст», я понял, насколько легче с ним шагать.

В полдень я вышел на тропу и дальше продвигался, не сворачивая с нее, однако вскоре услышал топот копыт. Найдя укрытие, я стал наблюдать за дорогой. Секунду спустя на холм выехал всадник и проскакал мимо. Я видел его лишь мгновение, но успел заметить на нем доспехи, какие носят командиры димархиев Абдиеса, однако капюшон всадника был красного цвета, а не зеленого, шлем был украшен козырьком, похожим на клюв. Кем бы ни был этот всадник, экипирован он был отменно. С морды его коня летела пена, но он мчался во весь опор, будто только что на бегах опустилась стартовая хлопушка.

Раз мне повстречался один всадник, то могли быть и другие. Но никто больше не появлялся. Я долго шел в тишине, нарушаемой только пением птиц. По дороге я не раз замечал следы, указывающие на то, что здесь водится много дичи. Затем, к моему неописуемому восторгу, тропа вывела к ручью. Я нашел место поглубже, где дно было устлано белой галькой, заметил пескарей, прыснувших в разные стороны от моих сапог, – верное свидетельство чистоты ручья. Стекавшая с горных вершин вода была холодная и приятная на вкус – она еще хранила память о снеге. Я пил и пил, не в силах оторваться, потом вошел в воду и вымылся. Освежившись и одевшись, я вернулся на то место, где тропа пересекала ручей. На другом берегу ручья я увидел две вмятины в мягкой земле, явно оставленные лапами какого-то животного. Следы располагались рядом друг с другом – животное явно присело у воды, утоляя жажду, – и перекрывали углубления, оставленные копытами лошади проехавшего офицера. Каждый след был величиной с обеденную тарелку, но никаких царапин от когтей я не заметил. Старый Милан, служивший егерем у моего дяди, когда я был девочкой Теклой, однажды рассказал, что смилодоны пьют воду только после обильного принятия пищи, и тогда, утолив голод и жажду, они становятся неопасными, если им не досаждать. Я двинулся дальше.

Тропа вилась среди лесных зарослей, потом вывела на седловину меж двух холмов. Там я заметил дерево, ствол которого, двух пядей в диаметре, был расщеплен надвое (как мне показалось) на высоте моего роста. Зазубренные края свидетельствовали, что дерево не срубили топором. На протяжении двух-трех следующих лиг я видел еще несколько подобных деревьев. Судя по отсутствию листьев, по коре на поваленных стволах и по внешнему виду пней, эти повреждения были нанесены по меньшей мере года два назад, а то и раньше.

Наконец тропа вывела меня на настоящую дорогу. Мне приходилось слышать о таких раньше, но никогда не доводилось по ним шагать, разве что только в период упадка. Она очень походила на ту старую дорогу, блокированную уланами, на которой я потерял доктора Талоса, Балдандерса, Иоленту и Доркас во время нашего исхода из Нессуса, но я никак не ожидал увидеть облака пыли, зависшие над ее поверхностью.

Трава здесь не росла, хотя дорога была шире большинства городских улиц.

Мне ничего не оставалось, как продолжать идти по этой дороге. Деревья на обочине росли очень густо. Сначала я побаивался, ибо помнил об огненных копьях уланов; однако казалось, что закон, запрещающий использовать дороги, не имел здесь силы, иначе бы эта не выглядела такой наезженной. Поэтому, когда спустя некоторое время я услышал голоса и топот марширующих сапог за спиной, я сделал всего один-два шага в придорожную чащу и стал спокойно наблюдать за проходом колонны.

Впереди ехал офицер на великолепном голубом фыркающем животном, клыки которого оставили длинными и украсили бирюзой под цвет доспехов и эфеса шпаги всадника. За ними шагали антепилании тяжелой пехоты – широкоплечие, узкие в талии, с бронзовыми от солнца и ничего не выражавшими лицами. Они несли трехконечные корсеки, люнеты и вулги с тяжелыми набалдашниками. Это многообразное вооружение, расхождения в личном снаряжении, а также пестрая мешанина из значков и кокард навели меня на мысль, что подразделение скомплектовали из остатков прежних боевых соединений. А если так, их заметная флегматичность являлась следствием пережитых ими сражений. Воинов было около четырех тысяч, двигались они безучастно, механически, без признаков усталости, не то чтобы кое-как, но без военной выправки. Тем не менее строй они держали машинально и без видимых усилий. За ними следовали фургоны, запряженные трубоголосыми ворчливыми трилофодонами. Когда появились повозки, я приблизился к дороге, потому что везли они в основном провизию. Но между фургонами я заприметил всадников. Один из них обратил на меня внимание и приказал подойти к нему, желая выяснить, из какого я подразделения. Но я удрал и хотя был совершенно уверен, что всадник не сможет пробиться сквозь чащу и не бросит своего боевого коня, чтобы преследовать меня пешком, тем не менее бежал и бежал без оглядки, пока хватило сил.