Людмила Безусова - Последняя зима

Сухие листья шуршали под ногами. Сухие листья осыпались на землю, устилая её желто-алым ковром. Сухие листья висели на деревьях, ожидая, когда бродяга-ветер сорвет их и взметнет в прощальном вальсе. В печальном вальсе финальной осени Ивана Павловича…

Яркое солнце торжествовало в пронзительно синем небе, однако Иван Павлович поежился и застегнул куртку.

Приговор врачей был окончательным и обжалованию не подлежал. Заезжее медицинское светило так прямо и сказал:

— Спасти вас, батенька, может только чудо. А так… Максимум три месяца.

Но Иван Павлович в чудеса не верил. Он часами бродил по улицам родного города, воскрешая в памяти давно забытые мгновения прошлого. Дома Ивана Павловича никто не ждал. Семьи он так и не создал, кошек, собак не завел, и возвращаться в пустоту одинокого холостяцкого жилья не хотелось.

В один из погожих осенних дней ноги сами привели Ивана Павловича к барахолке, стихийно возникшей на месте старого рынка. Чем только здесь не торговали: запчастями к любой технике, посудой, книгами, всякими мелочами, без которых не обойтись хозяйственным людям. И сколько местные власти ни пытались прикрыть незаконный рыночек, он появлялся снова и снова. Торговля шла бойко — с раскладушек, из открытых багажников машин, а некоторые раскладывали товар на газетах прямо на земле.

Ивану Павловичу ничего не было нужно, но он бродил в разношерстной толпе, без всякого интереса разглядывая выставленное на продажу барахло. Неожиданно для самого себя остановился возле старушки, сиротливо примостившейся в конце ряда, разглядывая нехитрый скарб — позеленевшие от времени подстаканники, набор ложек-вилок, продолговатый футляр, дореволюционную лампу с потрепанным абажуром, журналы лохматого года выпуска. Он наклонился, открыл футляр — в углублении, на порыжевшем от времени темном бархате, покоилась серебряная флейта — истертая тысячами прикосновений, но все ещё прекрасная. Тонкая вязь цветочного орнамента и угловатые буквы вились по матовой трубочке причудливыми завитушками, сплетаясь в странный узор, притягивающий взгляд. Флейта как будто сама просилась в руки.

— Сколько? — неожиданно дрогнувшим голосом спросил Иван Павлович торговку.

Старушка — божий одуванчик окинула его цепким взглядом, и, пожевав задумчиво губами, ответила:

— Все, что у тебя есть, — потом, глядя на опешившего покупателя, добавила, — в карманах.

Иван Павлович выгреб все до копейки и торопливо высыпал в руки торговки, моля Бога, чтобы она не передумала. Та, не считая, пересыпала деньги в свой неожиданно объемистый кошель и, протянув покупку Ивану Павловичу, буркнула себе под нос:

— Нашла все-таки. Ну-ну…

Прижимая к груди заветный футляр, Иван Павлович торопился домой. За ним, словно на крыльях ветра, летела музыка — плакали скрипки, жалуясь на свою судьбу сдержанным клавишным. Их стоны оттенял возмущенный голос контрабаса, поддерживаемый тихим рокотом ударных. И только звонкий напев флейты пытался переубедить их, что не все так плохо в этом не самом худшем из миров.

Дома Иван Павлович, затаив дыхание, открыл футляр, нежно погладил флейту пальцами, чувствуя её живое тепло. Немного успокоился, взял в руки музыкальный инструмент, приложил к губам. Пронзительный звук штопором вонзился в мозг. Где, где та волшебная мелодия, что грезилась ему раньше? И с чего он взял, что он сумеет повторить её? Зачем он купил флейту?

Иван Павлович никогда не учился музыке. Не до того было в те послевоенные годы, когда вся страна на пределе сил боролась с разрухой. Как в пятнадцать лет встал к станку, так и работал Иван Павлович всю жизнь на заводе, пока не подкралась неизлечимая болезнь.

С сожалением отложил горе-музыкант флейту и теперь просто любовался ее совершенной красотой, а на следующий день накупил самоучителей и с жаром принялся осваивать азы игры на этом духовом инструменте. Поначалу было трудно — огрубевшие пальцы не хотели занимать нужное положение, дыхание сбивалось, и вместо мелодии звучал полузадушенный петушиный вопль, а возмущенные соседи стучали в стены, требуя прекратить безобразие. Но Иван Павлович не сдавался…

— Вот и зима, — глядя в темнеющее окно на хоровод суетливых снежинок и седые от инея деревья, вслух произнес он, — а я и не заметил, когда пришла. Значит, скоро уже, недолго осталось.

В скверике напротив дома собралась молодежная компания. Эх, и морозец им нипочем! Сидевшая на скамейке девушка пела, аккомпанируя себе на гитаре. Иван Павлович приоткрыл форточку и застыл, прислушиваясь, как звонкий девичий голос трогательно выводит мелодию зимнего вальса:

Дослушав песню до конца, Иван Павлович грустно вздохнул — действительно, скоро Новый год, а за ним и Рождество. Праздничная суета, которая обойдет его стороной. Кому нужен больной старик? Как же мало у него осталось времени…

Темнело, но было так хорошо сидеть в полумраке. Свет уличных фонарей пробивался через шторы, освещая лишь кресло, в котором уютно устроился Иван Павлович, все остальное скрывалось в таинственном ничто.

Фары проезжающего автомобиля на миг ярко осветили комнату. Иван Павлович громко чертыхнулся — на деревянном подлокотнике второго кресла сидела маленькая фигурка и, задумчиво подперев щеку рукой, слегка покачивала ногой.

Иван Павлович вскочил, и через минуту трехрожковая люстра высветила все уголки небольшой комнаты. Пришелец никуда не делся. Иван Павлович подбежал к столу.

— Руками не трогать, — раздалось в голове.

И маленький человечек неуловимо быстро переместился на полку с посудой и теперь стоял там, как живая коллекционная кукла, поправляя сбившееся набок кружевное жабо на своей ослепительно белой сорочке. Полюбовался на свое отражение в зеркале, расправил видимые только ему складочки на переливающейся мантии и, наконец, уставился на Ивана Павловича.

— Я схожу с ума, я тронулся, — с тоской подумал Иван Павлович, но для порядка поинтересовался, — а ты кто такой?

— Учитель музыки, — гость прижал руки к груди и склонился в глубоком поклоне, отчего кокетливый малиновый берет свалился с роскошных кудрей.