Наталья Егорова
Ничего личного
– Дядька Теренти-ий... Ну дядька Теренти-ий... Не хочу-у за лыцаря-а-а...
Староста уцепил зубами седой ус.
– Вот ведь дура-девка. Ну чем тебе лыцарь плох, а? Молодой, красавец, а змея видела какого завалил? Башка с полпечи!
– Всё равно не хочу-у...
Рыцарь явился в деревню на рассвете откуда-то из гнилых болот. Шёл пёхом, шатаясь не то с голодухи, не то с усталости; волок зелёную змееву шкуру - рогатая безглазая голова моталась в пыли.
Меча у рыцаря не было.
Бабы у колодца побросали вёдра и прыснули по домам, голося так, словно разом полыхнули окрестные избы. Мужики на всякий случай похватали вилы, пастушонок Федька забыл про скотину и все норовил отколупать со шкуры зеленую чешуйку, а тем временем козёл деда Хомы забрался в огород к горбатой Левонихе и топтался в капусте.
Клевачий кузнецов петух проникся общей суматохой и заполошно орал с забора, свесив налитый гребень на глаза.
Позвали старосту.
Рыцарь сбросил шкуру в пыль, вытер грязной ладонью лоб, спросил напиться. Кожаный доспех его на боках потрескался, а на пузе недоставало трех железных блях. Слипшиеся русые прядки падали на блеклые глаза, и рыцарь то и дело встряхивал головой, как норовистый конь.
Кормили его в лекарской избе. Послушать рассказ про змея набилось полдеревни; только пастушонку Федьке скоренько надрали уши за козла и выставили вон, чем обидели до чрезвычайности.
Рыцарь раскладывал по столу ложки с крынками, изображая, как падала камнем из облаков злобная тварь, как палила огнём и била колючим хвостом, как дрожала земля под тяжёлой поступью. Он и шипел за змея не хуже выкипающих щей, и рычал, и мало что не подпрыгивал.
Деревенские бабы, ахая, подливали молока.
Мужики ещё раз ходили смотреть шкуру, уважительно качали головами, засовывали кулаки в здоровые, что твоя миска, глазницы. Горбатая Левониха, правда, все щупала хвост, трясла седыми космами и бормотала, что чешуя, дескать, сохлая и старая. Но кто же слушает выжившую из ума старуху!
Рыцарь требовал за подвиг десять полновесных княжеских монет. Староста предлагал козу и двух поросят. Рыцарь напирал на прожорливость и непобедимость твари, пинал в запале рогатую морду и тыкал в громадные когти. Староста кивал, но обоим было ясно, что многого змееборец не получит, коли чудище и так уже дохлое.
Сторговались на самой красивой девице.
Самой красивой, положим, слыла старостина дочь Алёна, но кто ж свою-то отдаст. А вот рыжую Матрёну, неумеху и бесприданницу, от которой деревенские парни нос воротили, со всей душой. Уж и мать согласная, и отец добро дал, от чарки горькой оторвавшись, а она ревёт, дурёха, в три ручья!
– Не хочу-у... Это вы, дядька Терентий, наро-ошно меня выбрали...
– Да ты что, девка, белены объелась? Да я ж не супротив лично тебя, но ты сама посуди: за кого тебя в деревне выдавать-то криворукую? За хромого Гришку али за Ваньку-пьяницу?
– Я кружаво вязать умею-у-у...
– Кому оно надо, кружаво твое! На одной канители разорисси. А он ведь какой-никакой, а лыцарь: у лыцарей, говорят, дома каменные и в кажной комнате по прислуге, так что и вовсе ничего делать не нужно. Знай, на лавке сиди да семечки лузгай.
– У него даже лошади не-ет... И рубаха дырявая-а-а...
– Ну... видать, поиздержался в дороге-то. Опять же со змеем бился.
– Ага, - хлюпнула Матрёна распухшим носом. - Свою Алёнку небось спрятали-и...
– Тьфу! - вконец рассердился староста. - Тебя не спросил!
– И взял, красавицу-то? - жадно спросил Антип.
Рыцарь печально кивнул, да так и не поднял головы, тяжело уставившись в кружку.
Антипка-гусляр слушать умел даже лучше, чем сказки сочинять: крякал и поддакивал в нужный момент, брови хмурил или глаза наивно растопыривал. Подсядет вечером к путнику, а потом глядишь, новую сказку сложит: мужикам про сечу лютую, про чудовищ разных и богатырей; бабы - те про красавиц любят, чтоб их рыцари да царевичи из полона спасали и под венец вели. Ну а про страшное: про леших там, про русалок, которые путников в омут заманивают - это всем нравится.
Сегодня вот приметил гусляр рыцаря этого. Сидит цельный вечер в углу, меч не снявши - худой, щёки втянуло, глаза как талый снег. Есть не ест, горькую пьет - сразу видно, история за душой имеется.
Так и вышло. Да ещё какая история-то: сразу и про битву великую, и про любовь.
– А что змей? Змей-то что?
– Да что там змей! - скривился рыцарь. - Я эту шкуру в болоте нашёл: валялась на кочке, высохшая вся. То ли заломал его кто, то ли сам сдох...
– Ох ты, обманул, выходит?
– Ну, шкуру-то я настоящую притащил. Присочинил разве кое-что...
– Так девицу всё равно обманом добыл.
– Девицу... - шумно вздохнул рыцарь. - С девицей такая история получилась...
Вытолкнули её из толпы. Красавица не красавица, а девка ядрёная - щёки алеют, коса рыжая в руку толщиной, сарафанчик голубой топорщится где положено.
Нос вот картофелиной распух, так то с рёва. А глаза шальные, зелёные, так и зыркают из-под ресниц.
Рыцарь поскрёб тощий живот под доспехом.
– Как зовут-то тебя?
– Матрёной кличут, - расплылась деваха.
– Ну пойдём, что ли, Матрёна...
Пироги из Матрёшиного узелка съели на обед. Рыцарь привалился к сосне, вытянув тощие ноги, смотрел в небо, в хвою, куда-угодно, только не на доставшуюся ему девицу.
Той было странно. Она уж за утро почти привыкла считать себя рыцаршей, уговорила, что стерпится-слюбится, и всё ждала ласковых слов, да хоть доброго взгляда. А там и красную ленту в косу, и под венец в большом городе, где дома каменные, и к окошку на узорную лавку...
Но рыцарь молчал и в глаза не глядел.
Как на широкую дорогу вышли, тут Матрёшу любознайство одолело.
– А правду говорят, что в городе дома, как три избы, друг на друга ставленные?
– Ну-у, - рассеянно отвечал рыцарь.
– Это ж как паутину с потолка снимать - высоко ведь! Лестницу кажный раз ладить приходится?
– М-м...
– А вот, скажем, если крыша протекла, а плотник чинить полез и вниз свалился, наверное, и совсем убиться можно.
– Угм.
– А я вам рушников кружавных навяжу, - мечтательно продолжала Матрёша. - Я и целую скатерть могу, и на окна в дом...
– В дом? - будто бы проснулся рыцарь. - В какой дом?
– Так ваш. Вы ж меня... - зарделась маковым цветом, косу затеребила, - вчерась сосватали.
Рыцарь глазами забегал и волосёнки за ушами приглаживать начал.
– Как, говоришь, зовут-то тебя?
– Матрёной.
– Матрё-оной, - протянул рыцарь и снова неуютно замолчал до самого города.
Избы здесь и впрямь были громадные, но так, чтобы друг на друге стояли - этого не было, врали. Ну, может, как одна изба и сверху ещё половинка. И дома не каменные вовсе, такие же срубы, кое-где и тёмные, и жучком поеденные.
