ПУТЬ ТЕНИ
Повозка скрипела, ворчала, словно дряхлая старуха что-то бормотала себе под нос.
Ее движения были замедленны и тяжелы. Казалось, что она готова в любой момент развалиться на части. Впрочем, чему тут удивляться? Она действительно была стара.
Провести столько лет в пути!
Она уже давно заслужила себе право упокоиться вечным сном где-нибудь среди снежных песков. Но ее по-прежнему заставляли продолжать этот путь. Почему?
Неужели те, в чьей власти было решить ее судьбу, не знали, не понимали: ничто не может служить вечно. Вот ведь даже рогачи, тянувшие повозку вперед, сменили за это время не одно поколение. А сколько сменилось людей, которым она служила домом, или, вернее – временным пристанищем, поскольку никто не задерживался в ней надолго? Может быть, поэтому люди оставались в ее памяти неизменно юными, уподобляясь в этом вечно молодой богине снегов, госпоже Айи.
И, все же, несмотря на ту усталость, которая особенно сильно чувствовалась в ночные часы, когда караванщики засыпали, и повозка оставалась совсем одна, несмотря на все это стариковское ворчание, умирать ей не хотелось. На самом деле, она была рада, что еще нужна кому-то, что хотя со временем у нее и начало ломаться то одно, то другое, все эти поломки было возможно устранить, исправить, и караванщики не ленились делать это, продлевая повозке жизнь.
Если бы у вещей была душа… Наверное, в ней бы боролись два чувства, два стремления. И, на самом деле, это были бы не две такие крайности, как жизнь и смерть, а нечто куда более близкое и, наверно, потому – невозможное. С одной стороны, повозка невест не хотела бы ничего менять, поскольку юность живших в ней позволяла и ей сначала быть молодой, потом чувствовать себя молодой, и, наконец, мечтать о молодости. Но, с другой стороны… Что может быть прекраснее юности? Разве что детство. В караване были дети. В других повозках. Ей же никогда не слышать взволнованного шепота влюбленных, первого вскрика младенца, не засыпать под сладкие колыбельные песни… Скольких радостей она была лишена, живя одним мгновением и старея в нем!
Вот если бы было возможно… …Сати тяжело вздохнула.
– Что с тобой, подружка? – донесся до нее тихий, мелодичный голос Мати. – О чем задумалась? Или загрустила?
– Да так…
– И все же? Плохое настроение? Белые призраки кружат вокруг твоей тени или серые волки приграничий души завыли на луну? А, может, то снежная кошка забралась к тебе на грудь и царапает острыми, как охотничьи ножи, когтями сердце?
– Просто… – она вновь вздохнула, качнула головой. – Стало как-то… тоскливо… – затем губ молодой караванщицы коснулась задумчивая улыбка. – Знаешь… Порою, вот как сейчас, когда я слушаю тебя… Закрываю глаза, и слушаю, мне кажется, что ты и не говоришь вовсе, а словами, как красками, рисуешь картины. И как у тебя это получается?
– Не знаю. Я никогда не задумывалась. Просто получается – и все.
– Из тебя вышел бы хороший служитель.
– Наверное. Если бы я не родилась девчонкой. Но, я такая, какая есть, а значит… – не договорив фразы до конца, девушка умолкла, опустив голову на грудь, губы сжались в тонкие бледные нити.
– Теперь и ты загрустила… Мати, не надо, прошу тебя! Мне меньше всего хотелось заразить тебя своей тоской!
– Я знаю… – она искоса взглянула на подругу. – Что это ты уборкой занялась? – заметив, что та начала перебирать одеяла, ровно складывая их в своем углу повозки, спросила дочь хозяина каравана. – Кажется, до города еще далеко. Да и повода вроде никакого нет. Если, конечно, ты не пригласила в гости Ри, забыв предупредить об этом меня.
– Нет! – испуганно вскрикнула та.
– Тогда мне тоже нужно привести свой угол в порядок, а то моя сторона будет слишком отличаться от твоей.
– Я же сказала – нет! – в голосе Сати зазвучало отчаяние, и ее подруга, с трудом сдержав смех, вскинула руки, показывая, что сдается:
– Как скажешь. Тебе лучше знать! Но тогда объясни мне, непонятливой, с чего это вдруг в тебе проснулась страсть к порядку? Ведь не знаю в чем еще, но в этом мы с тобой точно похожи. Обе не любим убираться. И единственное, что может заставить нас совершить такой подвиг – это ожидаемый приход родителей.
– Приход отца? Тебя? Я знаю, как ты любишь сказки, но мне-то не надо их рассказывать! Да ты смиряешься с необходимостью разобраться в своих вещах, лишь когда Ашти предупреждает, что к нам в гости идет господин Шамаш.
– Конечно, ведь он – бог.
– Он – великий бог! – одна мысль о повелителе небес, воспоминание о нем, вносило в душу караванщицы покой, ложилось светлой мечтательной улыбкой на губы.
– Но это совсем не значит, что мы неряхи.
– Что? – переход был слишком быстрый и внезапный для замешкавшейся и потому в какой-то миг потерявшей нить разговора Сати.
– То, что мы не любим убираться. Просто это дело рабыни, а не свободной караванщицы.
– Незамужним вообще, и не прошедшим испытание тем более не положено иметь рабов.
– Не положено… – Мати вздохнула. – Вот поэтому-то мы и страдаем!
– Не справедливо.
– И не говори!
И они засмеялись – громко и задорно.
"Ну что за люди, что за люди! – заворчала золотая волчица, заворочавшись на куче своих одеял, расстеленных возле полога повозки. – Вечно затевают свои шумные игры в тот самый момент, когда мне хочется спать!" Потянувшись, Ашти перекатилась со спины на живот, затем рывком встала.
За минувший год волчица выросла, окрепла, превратившись в красивую снежную охотницу с густой нежно золотой шерстью. Ее окрас был много светлее, чем у матери. Благодаря этому или по какой-то другой причине ее шерсть обладала удивительной способностью менять свой цвет. Безоблачным днем в лучах яркого желтого солнца она, вбирая в себя его пламень, светилась, словно огненная вода.
В ночи, в пламени бледноликой луны она светлела настолько, что сливалась со снежным полотном. В полутьме же повозки она становилась серой, словно тень. Это было воистину чудом, найти объяснение которому не мог никто, даже ее дядя Хан.
Впрочем, это ничуть не смущало волчицу, которая, с рождения зная о своей особенности, воспринимала все, происходившее с ней, как что-то совершенно обыденное, само собой разумевшееся.
– Прости, мы будем говорить тихо! – виновато глянув на священное животное прошептала Сати, которой благодаря ли дару, которым наделили ее боги, либо волей священного зверя было дано понимать ее речь.
"Спи, мое золотце, спи, – на беззвучном языке мыслей проговорила Мати. – Не сердись на нас. Мы случайно".
