местах фермер-арендатор мог приостановить свой плуг или отложить косу, чтобы подойти к повозке, стоявшей у его забора.
Человек, который везет в повозке клетку с детьми, не обязан объяснять, в чем дело. Крестьянину, чья плоть обвисла вокруг его костей, а глаза стали цвета голода, не нужно объясняться, если он подходит к такому человеку. Голод лежит в основе всех наших самых отвратительных сделок.
Иногда фермер совершал этот долгий, медленный переход через свое поле, от правого к неправому, и стоял, наклонившись в своем комбинезоне, жуя кукурузную трубку, глаза блестели в тени его лица. В таких случаях не проходило и нескольких минут, как рядом с ним выстраивалась по росту вереница грязных ребятишек, начиная с тех, кто прищуривал глаза, чтобы не заподозрить, зачем их вызвали, и кончая теми, кто все еще сжимал в одной руке палку, с которой они играли, и держась другой за тряпки на животе; они глядели широко раскрытыми и бесхитростными глазами.
Гилджон быстро выбирал любого ребенка с возможными чертами герант. Когда они знали свой возраст, это было легче, но даже без чего-либо большего, чем грубое предположение о возрасте ребенка, он находил подсказки, помогавшие ему. Часто он смотрел им в затылок или брал за запястья и сгибал их назад, пока они не начинали морщиться. Этих детей он отводил в сторону. Во время второго прохода он изучал глаза, оттягивая уголки и вглядываясь в белки. Нона помнила эти руки. Она чувствовала себя грушей, которую сорвали с прилавка на рынке, сжали, понюхали и вернули на место. Деревня ничего не просила за нее, но все же Гилджон выполнил свою проверку. Место в клетке и еду из его горшка надо было заслужить.
Чтобы отличить хунска похититель детей растирал волосы ребенка между большим и указательным пальцами, как бы проверяя их на грубость. Если у него все еще оставался интерес, проверялась быстрота: камень подбрасывался, так, чтобы упасть за растянутым полотнищем, а ребенок должен был пытался его ловить, когда камень возвращался в поле зрения парой футов ниже. Почти ни один из детей, взятых в качестве хунска, не был по-настоящему быстрым: Гилджон сказал, что они вырастут и станут быстрее, или обучение поможет им проявить их скорость.
Нона решила, что они должны сделать десять остановок, прежде чем найдут кого-нибудь, готового обменять своих сыновей и дочерей на россыпь меди. Она решила, что, пройдя мимо выстроившихся в ряд детей, Гилджон на самом деле предлагал монеты реже, чем один раз из дюжины, и что когда он это делал, то обычно для очень большого ребенка. И даже из этих немногих едва ли кто-нибудь, сказал он, вырастет в полноценное наследие герантов.
После того, как Гилджон выбирал этих, а также всех темных и слишком быстрых детей, он всегда возвращался к линии для третьей и самой медленной проверки. Здесь, хотя он и наблюдал с ястребиной зоркостью, Гилджон держал руки при себе. Вместо этого он задавал вопросы.
— Тебе снился сон прошлой ночью? — мог спросить он.
— Скажи мне... какие цвета ты видишь, когда луна в фокусе?
И когда ему говорили, что луна всегда красная, или что нельзя смотреть на луну в фокусе, она ослепит тебя, он отвечал:
— Но если бы ты мог, если бы это было не так, то какого цвета она была бы?
— А что издает синий звук? — Он часто этим пользовался.
— А что такое боль на вкус?
— Ты видишь, как растут деревья?
— Какие тайны хранят камни?
И так далее, иногда возбуждаясь, иногда изображая скуку, зевая в ладонь. Все это была игра, в которой он редко выигрывал. И в конце он всегда делал одно и то же, пригибаясь, чтобы быть на их уровне.
— Следите за моим пальцем, — говорил он им. И двигал его по воздуху по нисходящей линии, так близко, что ноготь почти перерезал им нос. Линия колебалась, дергалась, пульсировала, билась, никогда не повторяясь дважды, но всегда казалась знакомой. Что он искал в их глазах, Нона не знала. Впрочем, он редко это находил.
Два места в клетке достались детям, отобранным в этом финальном раунде, и каждое из них стоило больше, чем любое другое. Но никогда не слишком много. Если фермер просил золота, Гилджон уезжал.
— Друг мой, я занимаюсь этим столько же времени, сколько ты возделываешь эти грядки, и за все это время сколько проданных мною детей прошло под аркой Академии? — спрашивал он. — Четыре. Только четыре полн-кровки... и они все еще называют меня маг-искателем.
В долгие часы, отделявшие одну часть нигде от другой, дети, трясясь в клетке, смотрели, как мир проносится мимо, по большей части унылая пустошь, пятнистые поля или мрачный лес, где винт-сосны и мороз-дубы сражались за солнце, оставляя мало места для дороги. В основном они молчали, потому что детская болтовня довольно быстро затихает, если ее не кормить, но Гесса оказалась чудом. При помощи обеих рук она выставляла перед собой иссохшую ногу, потом прислонялась спиной к деревянной решетке и рассказывала историю за историей, закрыв глаза над скулами, такими большими, что они казались чужими не ее лице. На ее бледном, остром личике, обрамленном тугими завитками соломенных волос, шевелился только рот. Истории, которые она рассказывала, крали часы и тянули детей в путешествия намного далекие, чем мог когда-либо совершить Четыре-ноги. У нее были рассказы о Скифроуле на востоке и их бой-королеве Адоме, и о ее сделках с ужасом, обитающим под черным льдом. Она рассказывала о людях Дарна, которые плывут через море Марн к западному берегу империи на своих барках из боль-дерева. Об огромных волнах, поднимающихся при обрушении южных ледяных стен, и о том, как они проносятся по всей ширине коридора, чтобы омыть замерзшие отвесные склоны севера, которые, в свою очередь, обрушиваются и посылают собственные волны. Гесса говорила об императоре и его сестрах, об их ссорах, опустошивших многие знатные семьи, которых злая судьба поставила между ними. Она рассказывала о героях прошлого и настоящего, о генералах старых времен, которые удерживали пограничные земли, об адмирале Шеере,
