Все бывшие в сенях удивленно провожали ее глазами: киевляне не все знали, кто эта высокая девушка с сияющей золотой косой. Дунай растерянно потер шрам на щеке и улыбнулся, думая, как удивительно выросла и похорошела маленькая дочка Вышени.
Явор был не меньше его изумлен заступничеством воеводской дочери. Когда дверь горницы наверху захлопнулась, он перевел взгляд на Дуная и вдруг усмехнулся его растерянно-обрадованному виду. Это был уже не тот задира, который не пускал его к князю. Да и стоило ли, по правде сказать, с киевлянами браниться? Он же с ними в один поход собирается.
С трудом оторвав взгляд от верхних сеней, где скрылась Сияна, Дунай посмотрел на Явора и многозначительно покивал головой.
— Она — Вышенина дочка? — спросил он у Явора, словно больше не у кого было.
— Она, — подтвердил Явор.
— А хороша-то как! — Начисто забыв о едва не состоявшейся драке, Дунай открыто делился с бывшим противником своим восхищением. — Я ее в прошлое лето видел, так совсем девчонка была. А теперь смотри — красавица! Чай, и жених есть?
Он дружески-задорно подмигнул Явору, киевляне вокруг заулыбались, и Явор с изумлением понял, что его-то и считают женихом Сияны, — иначе почему бы она вступилась за него? Смеясь над такой нелепой мыслью, Явор покачал головой.
— Жениха покуда нет, да и ты не сгодишься! — сказал он Дунаю. — Больно речист.
— Ты чего тут буянишь, Яворе? — раздался с порога гридницы голос тысяцкого. Все обернулись к воеводе, вышедшему на шум, а он удивленно смотрел на своего десятника. Явор, которого он всегда так ценил за спокойствие и присутствие духа, теперь стоял перед киевским гридем без плаща, готовый к драке. — Что за шум подняли? Или тебя Леля-Весна по лбу ударила?
Киевляне засмеялись шутке, истинного смысла которой не поняли, а Явор вспомнил свою Лелю — Медвянку, которая и погнала его сюда. Вспомнив о деле, Явор снова нахмурился. Досада его улеглась, но решимости не убавилось. Не в его обычае было отступать от принятого решения.
— Хочу я тебя, воеводо, о милости просить, — заговорил он и поклонился. — Пусти меня в поход с князем. Может, с детскими мне и не равняться, — Явор бросил взгляд на Дуная, — а в походе и от меня толк будет. Все лучше, чем здесь с бабами сидеть. А то уже…
Он хотел сказать: «А то уже в глаза мне смеются! », — но не стал, не желая даже краем поминать Медвянку.
— Эй, вояки, князь зовет! — Вслед за Вышеней из гридницы вышел еще один киевский кметь, невысокий ростом, но плотный, с очень широкими плечами. Его Явор тоже знал — это был Ян Кожемяка. — Орете тут, орете, как на вече, а в чем толк — бог весть. Князь знать желает.
Вслед за тысяцким все переместились из сеней в гридницу. Князь Владимир сидел среди своих воевод и здешних бояр на лавке под развешанными красными щитами и нетерпеливо притопывал алым, шитым золотом сафьяновым сапогом по дубовым плахам пола. На лбу князя-Солнышка меж красиво изогнутых черных бровей залегла тревожная морщинка. Он не слышал через дверь, о чем зашел спор, но чуял неладное и беспокоился, как бы не было омрачено раздором начало похода. За день до совместного выступления ссора и драка между киевским и белгородским гридями была совсем некстати. Белгородские бояре притихли, опасаясь, что светлый князь разгневается на шум и свару, учиненную здешним десятником. А гнева его боялись так же сильно, как желали его милостей. Давно ни один князь не был таким полным хозяином во всех подвластных землях, как Владимир, сын Святослава.
Однако, увидев двух виновников, лица которых ясно обличали их среди толпы, князь удивленно приподнял правую бровь. Его строгие серо-голубые глаза заглянули сначала в одно лицо, потом в другое. Явор опустил глаза — он не привык смотреть в лицо потомку Дажьбога.
— Ты, Дунае, в драку полез? — удивленно спросил Владимир у своего кметя. — От кого бы ждал, да не от тебя. И ты… — Чуть прищурившись, светлый князь только миг помедлил и все же вспомнил имя, — а сколько их было, десятников, по всем его сторожевым городам? — И ты, Яворе? — продолжал князь.
Услышав из его уст свое имя, Явор внутренне содрогнулся, словно его назвал голос бога. Голос этот был ясен и строг, значителен, как будто, минуя уши, проникал прямо в сердце.
— Что же вы не поделили? Стыд какой! Вот вороги бы наши порадовались, на вас глядя! В прошлое лето вместе против печенегов шли, а теперь, иного ворога не имеючи, наладились друг другу бока обломать?
Белгородцы хмуро опустили глаза. Им было стыдно и неловко за Явора и за себя перед князем-Солнышком. А Дунай в ответ на суровую княжескую речь ухмыльнулся и потрепал кудри на затылке. Если у других князь Владимир порой вызывал страх, то Дунай с равным восторгом принимал и похвалу его, и упрек. Для других светлый князь мог быть грозным Перуном, извергающим молнии, но для Дуная он был только Солнцем Красным, источником тепла и света. Десять лет они каждый день сидели за одним столом, с раннего отрочества Дунай почитал во Владимире отца своего, князя, светлого бога. Не раздумывая, он отдал бы жизнь своему повелителю, и Владимир знал это. На Дуная он не мог сердиться — неизменно веселый и глубоко преданный парень был дорог ему более, чем он даже себе признавался. За долгие годы они узнали друг друга не хуже кровных родичей. Князь понимал Дуная по полувзгляду, а Дунай его — по движению брови, по стуку сапога.
Вот и сейчас князь Владимир видел, что его любимец признает за собой некоторую вину, и обращался к нему.
— Чтобы Явор с тобой первый задрался — не поверю. — Князь сурово покачал головой, но Дунай не тревожился, зная, что сумеет оправдаться перед своим Солнышком. — А ты что же? В поход не терпится? Кровь играет? Так пошел бы дров порубил — меньше шума, а больше толку.
Белгородцы тревожно молчали, а киевляне негромко засмеялись, — они знали, что князь не унизит своего любимца холопьей работой. Знал это и сам Дунай. Краем глаза окинув напряженные лица белгородцев, он решил, что они уже достаточно напуганы княжеской строгостью и можно ему начинать.
— Уж прости меня, княже-Солнышко, не со зла я, а по неразумию! — покаянно кланяясь, заговорил он. — Да и драться-то я не хотел, на дороге случился. Кабы знать мне, что белгородские молодцы так горячи, я бы по стеночке пробирался.
Он рассказывал, стараясь позабавить князя, но ничего, к чести своей, не приврал. Дунай вовсе не старался обвинить противника и выгородить себя, а даже брал на себя больше вины, чем было на самом деле. И все у него выходило так легко, словно ради забавы и было затеяно.
Киевляне открыто смеялись, и белгородцы начали посмеиваться в бороды. С каждым словом Дуная лицо князя смягчалось, морщинка исчезла с его лба, на устах появилась улыбка — и словно солнце взошло в палате, разогнав тяжелые тучи досады.
