— Он никогда не будет писателем, — сказала она. — Его никто не будет печатать. Он играет в гения. Этим болеют в семнадцать лет, а он заразился позже, поэтому в тяжелой форме. Год за годом у него будут одни неудачи, он станет злым и завистливым. Он уже злой. Он не может читать других — рвет книги.
— Ночуй у меня, — предложил я.
Очень к месту.
Она не слышала.
Мы вышли из сада. На улице было темно. Чуть теплились гнутые фонари. Прошипел трамвай, уронил с проводов пригоршню разноцветных искр. Крошки их тлели на рельсах.
Напротив, густо облепленный башенками, вычурными подъездами и лесенками, буро-малиновой скалой громоздился замок одутловатого императора, который, страшась собственной суровой столицы, продутой шепотом и ветрами, в одуряющем самомнении полагал, что рвы и мосты — лучший способ продления жизни.
— Знаешь, чего он хочет? — спросила Ольга. — Он хочет, чтобы придуманный мир был реальней, чем настоящий.
— Да, — сказал я.
— Абсолютный текст…
— Да.
— Чушь, по-моему. Он считает, что если таким образом описать человека, то можно как бы воплотить его — перенести в наш мир. И он будет, как живой, жить среди нас.
— Дворник, — наугад сказал я.
Она вздрогнула.
— Борода лопатой… сплюснутый лоб… челюсть — впереди всего лица…
— Ты видел его?
— Фартук… бляха… метла…
Ольга в отчаянии замотала головой.
— Глупость какая. Антиох — выдумал…
— И топор, — сказал я.
— Топор, — с трудом повторила она. — Ты в самом деле видел его? Как плохо… Да — топор. Это тот топор, которым Раскольников убил старуху. Помнишь — у Достоевского?
— Терпеть не могу…
— Дурацкая идея. Что бы сказал о нем дворник? Может ли обыкновенный человек понять: взял топор, убил… Не из-за денег — переступить хотел…
— Постой…
— Вот он и придумал этого дворника. Целиком. В романе его нет. Описал внешность, дал имя… Он просто помешался на этих описаниях…
— Подожди…
Я задыхался.
— Ты что, ты что? — спросила Ольга.
— Не надо!
— И я тоже, — взявшись за впалые щеки, сказала она. — Он мне снится, я спать не могу. Закрою глаза — стоит…
— Руки, как окорок…
— Толстые губы…
— Голос жалобный…
— Метет метлой воздух — ррраз!.. ррраз!.. — железный скрежет…
Мы бежали. Я и не заметил — когда.
— Хватит!
Остановился. Качнулась мостовая. Накренились дома. Стоглавый Спас в кошмарных строительных лесах, готовясь обрушить, занес над нами луковицы — черные на фоне игольчатых звезд.
— Он мне снится неделю подряд, — сказала Ольга. — Ты все врешь! Антиох его выдумал! Понимаешь — выдумал!
Глотала пустой воздух, прижимая ладони к груди.
— Тише, — сказал я.
Тронул ее за локоть, направляя.
Мы пересекли мост и крылатую колоннаду, которая отражалась в узкой воде. Потянулись чахлые каменные улицы.
— Творец и глина, — сказала Ольга. — Этого не может быть, правда?
Заглядывала мне в лицо.
— Правда, — сказал я.
Я действительно не верил. И кто бы поверил? В заклинание духов. Я вообще закоренелый материалист. Кончал Университет. Там этим быстро проникаешься. А если не проникаешься, идешь служить в армию. Система однозначная. Кроме того, на работе у меня микроскоп. Это против всяких спиритизмов. Навинтишься на окуляр, и видно: все живое состоит из клеток, а в каждой клеточке есть большая и очень умная хромосома, которая ею руководит.
То есть, кругом материя. Спасу нет. И кроме нее — ничего.
Разве что Буратино.
— Ужасный тип — грубый, наглый, — сказала Ольга, дрожа в липкой духоте. — Он просто алкоголик, уже с утра пьяный, глаза — красные, хлещет всякую гадость, хохочет, дымит папиросами…
— Откуда он взялся?
— Ах — все это начиналось как шутка. Вот, дескать, можно сделать игрушку — оживить. Любимая сказка, отличный исходный материал, Алексей Толстой почти вылепил, осталось доработать совсем немного… Ну и притащил с улицы забулдыгу вот с таким носом, напялил на него колпак — теперь живет у нас, орет на гитаре романсы, скандалит с соседом этажом выше…
— Сосед? — догадываясь, сказал я. — Поручик Пирогов, белобрысый такой?
Она кивнула.
— Похож на кролика. Антиох свихнулся, подбирает всяких… подарил ему свой костюм, дал денег…
Перед нами открылась площадь, обметанная горьким пухом. На другой стороне ее в тополином сумраке синел вытянутый собор. Медный шар поплыл с колокольни: Буммм!.. Мы свернули на канал. За тремя мостами поднимались багровые крепостные стены — малая страна, неудавшаяся прихоть самодержца, несуразностью своею вызывающая оторопь и испуг.
— Эту жару создал тоже он, — сказала Ольга. — Невыносимое лето. Он говорит, что таким образом смещается реальность, расшатывается основа мира и легче совершить переход.
Запнулась, освободила руку.
Дом был темен. В нем никогда не жили. Только угловое окно на втором этаже светилось тусклым оранжевым светом. Мы пришли. Я стиснул чугунную вязь парапета. Завиток был горячий. Штора между рам колыхалась, по ней пробегали загробные тени — в рогах и перьях.
Там, в комнате, в глухой тишине норы, в нездоровом, потрескивающем и колеблющемся огне свечи, невидимый для нас человек, склонившись над столом, нетерпеливо кусая губы, брызгая чернилами и продирая бумагу на длинных буквах, лихорадочно, жутким почерком, заполнял страницу за страницей, сбрасывал их на пол, и сердце его ныло от восторга. Ольга смотрела, как зачарованная.
— Я не хочу туда, — сказала она.
— На шести шагах! — закричал поручик. — К барьеру! Я продырявлю это говорящее полено в четырех местах!
— Но-но, без намеков, — предостерег его Буратино, взмахнув гитарой.
— Сударь! — срывающимся голосом обратился поручик ко мне. — Как благородный человек: будьте секундантом!
Дворник, который до этого неприятно отклонялся назад и вращал глазами, вдруг крепко взял его за лацканы пиджака, несмотря на сопротивление притянул и громко поцеловал в бледный лоб.
— Люблю тебя, Петруха…
Потом поймал за воротник шарахнувшегося Буратино и тоже поцеловал, подняв.
— Чурбачок ты мой, дорогой…
— Слезу — убью, — задушевно пообещал Буратино, болтая ногами в воздухе.
Со звоном уронил гитару.
— Это Варахасий, — пояснил Антиох. — Ты его не бойся, он добрый…
— Ой, да ехали на тройке с бубенцами! — неожиданно завопил дворник.
— Есть бутылка водки, — неуверенно сказал я.
Антиох посмотрел на дворника. Тот дернул массивной головой, как лошадь от мух.
— М… м… м…
— Мало, — перевел Антиох.
