И указал на знахаря.
— Правда, — кивнул знахарь. — Как правда и то, что места на нем живого не было.
— Кто еще может отдать за тебя свое слово? — спросил Ингерда Кассар Серебряк.
Все молчали. Никто не мог подтвердить его рассказ. Но тут с травы поднялся Ян и произнес:
— Я могу. Я летал к нижнему течению Стечвы и видел пепел на месте становища Черных Волков, видел обугленные скелеты их кораблей. Я спрашивал зверей и птиц в округе, все они были свидетелями большой крови. Волк говорит правду.
Знахарь потихоньку выбрался за ограду и побрел домой. Все, что мог, он сделал: племя Соколов принимало в семью маэра, и Вяжгир питал надежду, что маэр спасет их от гибели.
— Иную семью я не ищу, — сказал Ингерд. — Я хочу найти тех, кто подрубил под корень мой род, и отомстить. Для этого я должен быть один.
— Неумно ты говоришь, — возразили ему старики-готтары. — Один ты ничего не сможешь. Черных волков много, но ты меченый, враз затравят.
Ингерд дернулся, как от удара, но промолчал. И тут, откуда ни возьмись, — сокол, молодой, светлокрылый, на макушку дуба сел, ветка качнулась. Поглядел на людей черным глазом и опять вспорхнул. Кхигд сказал:
— Дух рода принимает чужака. Он может жить среди нас, и беды от этого не будет.
Ингерд поблагодарил темноту за то, что скрыла мучительную гримасу, исказившую его лицо. Он не хотел быть одним из них, он хотел одиночества. И он пошел к громовому ручью, в избушку знахаря.
Ни о чем не спросил его знахарь, молча поставил на стол еду и кувшин с вином. Сели они друг против друга — две судьбы, два одиночества. Знахарь одиночество выбрал по собственной воле и не печалился об этом. Ингерд же не ведал, что такое одиночество, оно, не спросясь, само выбрало его. Поздно было отказываться. Косой шрам перечертил его правую скулу от брови до уха, у рта пролегла горькая складка, в волосах белела седая прядь, а внутри продолжала кипеть злость, неутоленная жажда мести железными когтями царапала сердце, рвалась наружу.
— Нам никто не помог, — глухо произнес Ингерд. — Да и кто мог помочь?.. Мы всегда умели постоять за себя! — он налил в кружку вина, одним духом выпил и не почувствовал вкуса, словно пил воду. — Сколько раз мы стояли против Асгамиров, но им так и не удалось опрокинуть нас! Если бы не тот злополучный пожар, если б мы не открыли ворота…
Знахарь все молчал.
— Черные Волки никогда не поднимали оружие на женщин и детей, те, кто напали на нас ночью, не пощадили никого. У вас бывает такое?
— Не слыхал, — ответил знахарь коротко.
— Вот видишь. Но я отыщу того, кто вытравил мою семью, если прежде моя собственная ненависть не задушит меня! Мне бы только вызнать, кто мой враг…
— Так сильна твоя ненависть, что решишься через хаттмар пройти — обряд Белого Огня?
— Решусь.
— Выдержит ли сердце твое? Дороги назад не будет.
Ингерд не ответил, но знахарь ответ по лицу прочел и говорит:
— Вступающий на стезю мести клянется кровью перед лицом огня, и бёрквы свидетели такой клятвы. И если ты не принесешь им обещанную душу, они заберут твою собственную. Я встречал таких людей. То уже не люди были. Почто жизнь свою перечеркиваешь?
— Для того мне жизнь и оставлена, чтоб за весь мой род, что костьми неприкаянными на Стечве лежит, отомстить, — твердо ответил Ингерд.
Знахарь головой покачал, поднялся, подошел к двери и пошарил над притолокой. Достал оттуда маленький сверток и положил перед Ингердом.
— Что это?
— Разверни, — ответил знахарь, а сам пока засветил лучину.
Ингерд сверток распечатал, в нем оказался наконечник стрелы. Он поднес его к огню, чтоб получше рассмотреть, и на боковине увидел знак кабаньего клыка.
— Это Асгамирова стрела, — прошептал он. — Где ты взял ее, колдун?
— Из твоей ноги вытащил.
Ингерд уставился на наконечник, словно держал ядовитого гада в руке. В памяти сразу вспыхнуло имя: Рунар. Сын Эвана Асгамира, Высокого Янгара клана Дикого Вепря, они жили по другую сторону Стечвы, а там земли великие, из конца в конец не пройдешь. И жить бы в мире, но не было мира. Как объяснить, что все у Вепрей есть, а им все мало? Племя Ингерда дралось с ними так часто, что уже знали друг друга в лицо. Как только Асгамиры нападали на Волков, Рунар непременно оказывался против Ингерда, они будто искали друг друга, охотились друг за другом, будто сама судьба определила их врагами.
И вот в ту роковую ночь, освещенную кострами пылающих домов, в той бешеной резне показалось Ингерду, что он узнал в одном из нападавших Рунара. А узнать было непросто — лица их были закрыты, а которые не закрыты, те до черноты вымазаны сажей. Будь он уверен, уже сейчас отловил бы Рунара и голыми руками вырвал бы сердце из его груди!
— Мне нужно имя, — прошептал он. — Имя!
Знахарь попытался его остудить:
— Ну что за нужда? Теперь ты знаешь, что на тебя Асгамиры напали, — он кивнул на наконечник, — так бейся с ними! И душу успокоишь, и Соколиному племени помощь будет! А клятву принесешь — себя погубишь.
Ингерд вскочил и заметался по избе, выкрикивая страшные проклятья, грозясь уничтожить всех Вепрей одного за другим, пока знахарь не сказал ему:
— Уймись. Мстить нужно с горячей кровью, но с холодной головой.
Ингерд запустил руки в волосы и сполз по стене на пол.
— Как же мне быть? — голос его дрогнул. — Я не могу ждать!
— Можешь. Сделай ненависть точилом своего клинка. Пропитай ею стрелы своего лука, и тогда твоя месть поразит без промаха. А сейчас ложись-ка спать. Оставь раздумья светлому дню. Этак оно вернее будет.
— Да усну ли я? — горько вздохнул Ингерд.
— Уснешь.
Уложил знахарь парня на лавку, на меховое одеяло, дунул ему в лицо, и смежились усталые веки, упали бессильно руки, а знахарь все нашептывал:
Птица прилети белая,
Поклюй зерен с моего окна,
Обернись птица туманом
Тягучим да ползучим.
Приходи в мой дом девица,
Девица как солнце ясная,
Постели постель мне девица
Из того тумана зыбкого.
Закрой мне очи девица,
Слово прошепчи заветное.
И буду спать я до света
Крепко, не добудишься.
А по утру солнце выглянет,
Обернется туман птицею,
В небо взмоет синее
И унесет на белых крыльях боль мою,
Боль горькую, печаль жестокую…
…Соколиное становище высилось на крутом берегу Стечвы, там, где русло реки, точно ножом, отсекало от песчаного холма ровно половину. Половина эта стеной отвесной обрывалась в воду, в зыбуны, с другой стороны холма разросся лес, а все остальное занимали поля, по ним дорога вилась прямоезжая, вела та дорога к Соль-озеру.
