Александр Петрович вошел первым, в темневшей черной дырой комнате он щелкнул тумблером, и я увидел, как перед замученными, усталыми людьми засияла сверкающая мрамором зала.
– Давай, – пихнул меня в спину Ван. – И – быстрее.
Я покорно вошел в залу. Следом за мной устремились пятеро моих спутников. Мама вошла последней. Она зашла так же неспешно, вальяжно, как и Александр Петрович.
Не успела она шагнуть за порог…
– Я сотню раз говорила, – мама посмотрела на рухнувшую за ее спиной плоскую каменную глыбу, – надо сменить пружины. У нас и без того опасная и малоприятная работа, и ни к чему дополнять ее, разнообразить такими, понимаете ли, испытаниями воли.
– Вы тоже не бравируйте, – обиделся Александр Петрович, – что вы шли нога за ногу? Я, между прочим, хотел, чтобы Жакомо к нам зашел…
– Оставьте вы водителя в покое, – сказала мама, – поставит машину в гараж и придет через световой дворик. Ключ у него есть.
– Ладно, – Александр Петрович махнул рукой, – оставлю в покое. Братва! Сегодня поступаете в распоряжение Рахили.
– Формовка, что ли? – недовольно спросил Ван.
– Будет тебе и формовка, и отливка, – весело пообещала мама.
– К Костроме не пойдем? – снова спросил Ван.
– Ты мне прекрати эти клички, – прикрикнул Александр Петрович, – не в столовой работаешь.
– А где? – буркнул Ван.
– Вот отправлю тебя в последний отливочный, – пообещал Александр Петрович, – тогда и узнаешь – где! А покуда хватит болтать! За работу. Так, новенький, – Александр Петрович подозвал меня к себе, – тебе пока спать-отсыпаться, ясно?
– Ого, – выдохнул Ван, – ни черта себе. Мы тоже сверху.
– Да, – сказал я, – я хочу с ребятами.
– Тихо, – поморщился Александр Петрович, – еще накушаешься дерьма с ребятами.
Он отомкнул дверь в стене, включил в комнате свет – я увидел длинный ряд кроватей в коридоре.
– Пятая с краю, – приказал Александр Петрович, – воон с того, ложись и спи, покуда тебя не позвали. Все.
Я вошел в комнату. Александр Петрович закрыл дверь.
Я подошел к пятой кровати.
Я понимал, что здесь меня ненавидят и презирают все.
Я отдернул покрывало с кровати.
Здесь было холодно.
Я снял ботинки, пальто, расстегнул штаны и, не раздеваясь, бухнулся в постель. Я накрылся стеганым одеялом и сразу, будто кто позвал меня ласковым голосом, провалился в сон.
***
Я проснулся мгновенно, будто и не засыпал.
Я повернул голову. Теперь во всех кроватях лежали люди.
– Эй, сынок, – услышал я, – куда? Куда собрался? Лежать… до подъема!
Я увидел. что в конце коридора сидит на стуле коренастый мужчина в форме.
– Я… – начал я объяснять.
– Тебе сказано – лежать! – мужчина подошел ко мне вплотную. – Что – выспался?
– Да, – виновато ответил я. – Я… – я покраснел, – мне…
– А, – догадался мужчина, – пописенькать?
– Да…мне…я…
– Лежи, родимый, терпи до подъема… Лежать! – прикрикнул он на меня.
На соседней кровати приподнялся какой-то человек.
– Винченцио, – сказал человек, – ты…Что ты тут лекции читаешь? Большим начальником стал?
Я увидел, как изменилось лицо у Винченцио. Он не стеснялся своего страха перед говорящим.
– Сережа… – начал он оправдываться.
– Все, – сказал Сережа, – дискуссия окончена. Отводишь cынка в сортир, чтобы он здесь не ныл, а чтобы жизнь медом не казалась, дашь порошок и тряпочки. Пускай краны чистит. Марш отсюда…
– Одевайся, – мрачно сказал мне Винченцио, – пошли.
Я надел ботинки, накинул пальто.
Мы миновали длинный ряд кроватей. Винченцио толкнул дверь в стене, мы вошли в узкий холодный коридор.
Мне показалось, что потянуло легким знобящим ветром.
Винченцио протянул мне надорванную пачку порошка и ворсистую тряпку.
– Значит, так, – сказал Винченцио, – принимайся за работу. Понял?
– Понял, – буркнул я.
– Радости в голосе не слышу, – сказал Винченцио.
Я промолчал.
Винченцио с силой дал мне по заду ногой. Удар был так силен, что я чуть не свалился. Я повернулся к Винченцио. Я сжал кулаки.
– За что? – спросил я, мне было не вытолкнуть это "за что" сквозь подступавшие к горлу рыдания. – За что? – повторил я.
– За то, что ты – сволочь, – охотно и весело объяснил мне Винченцио, – из-за тебя Петровича в труповозы отправили, из-за тебя дядя Саша выговор огреб, из-за тебя дракон взбаламутился и Андромеду сожрал… Все из-за тебя… Иди работай и не зли меня.
Я побрел по скудно освещенному коридору, я старался не глядеть на осклизлые холодные стены.
Я знал, что мамина лаборатория совсем близко от дракона. Ближе нельзя. Ближе – "отпетые". А дракон любит холод. Он – горяч и изрыгает пламя. Поэтому ему не нужно тепло, ему нужен холод.
Винченцио толкнул дверь, и мы вошли в огромную комнату, в центре которой впритык стояли умывальники и раковины, образуя длинный ряд.
– Там, – Винченцио указал на другую дверь, – горшочки. Вон тряпки, вон порошок, тряпочку в порошочек – и давай, давай, чтобы блестело, как у кота яйца… Ничего! Нормально. Этим ты не только краны очистишь, ты душу себе очистишь от скверны себялюбия и эгоизма… Вперед!
Винченцио развернулся и вышел.
Я открыл дверь. В полу полутемного коридора были проделаны огромные дыры, в них бурлили, вертелись, будто раскрученные какой-то невидимой мутовкой, нечистоты. Коридор уходил вдаль, в темноту.
Из дыр, где бурлили нечистоты, доносилось странное урчание, бульканье. Неимоверное зловоние стояло здесь. У меня закружилась голова. Я согнулся над бурлящей дырой. Меня вырвало. Дрожащей рукой я вытер подбородок, потом помочился. Я заглянул обратно в умывальню.
И тогда я увидел глаза дракона.
Они были привинчены к четырем верхним углам помещения и излучали ровный, мягкий, умиротворенный свет.
Я представил себе, как, сгорбленный, буду драить краны, чтобы блестели, а эти чуть выпуклые квадратные экраны будут светлеть и светлеть, будут все ярче и ярче освещать мое рабочее место, мою плаху, мой позор.
И тогда я пошел вдоль воняющих дыр по коридору в сгущающуюся темноту.
Я шел и плакал.
В темноте я не заметил дыры под ногами – и чуть было не соскользнул в бурлящие, вскипающие нечистоты, но вовремя остановился.
Опасность успокоила меня. Я пошел теперь вдоль стены, скользя ладонью по ее осклизлой мокрой поверхности.
Я рассчитал так: мой побег, уход – что угодно, как угодно квалифицируй – крутое ЧП – и маме меня не отстоять. Значит, или меня отправят в труповозы, или в "отпетые".
Я шел уже в кромешной, в полной тьме, и глаза мои не могли к ней привыкнуть, я жался все ближе и ближе к холодной сырой стене – и меня пронизывали насквозь ее сырость и холод
