– А он жениться не хочет? – спросил я. – Время идет, ты пока еще скрываешь, втягиваешь живот, но скоро заметят.
Она заревела громче.
– А кто он? – спросил я. – Если это деревенский парень, то он дурак, упуская такое сокровище… Может быть, слишком беден? Я могу дать пару золотых монет для начала хозяйства.
Она потрясла головой, не отрывая щеки от моей груди и продолжая поливать ее слезами.
– Тогда кто он?
Она жалко прошептала мне в грудь:
– Вы не поверите…
– А ты попробуй, – предложил я. – Такого пришлось насмотреться, что во все уже верю.
Она вздохнула, что-то пискнула и умолкла. Я легонько потряс ее за плечо.
– Эй, не спи. Так кто отец?
Она сказала тонким голоском, как если бы заговорила жалобная и раненая перепелочка:
– Не поверите… Все равно не поверите!.. У меня никого не было!..
Я промолчал, в такое поверить трудновато, она права. Человек не амеба или улитка, для зарождения жизни нужен и другой пол. Пальцы мои машинально то скользили по ее волосам, то слегка зарывались в них, чувствуя трепетную нежность мокрого шелка.
Ее тельце вздрогнуло в момент особо мощного всхлипа, тонкий голосом сказал безнадежно:
– Вот и вы не поверили… А кто поверит? Вы хоть видели больше моих родителей, и то…
– Да, – пробормотал я, – видеть я уже навиделся… гм… но лишать себя жизни нельзя, Бог не простит. К тому же совершаешь двойное убийство. Ребенок твой тоже погибнет, или не догадываешься?
Она снова заревела и вцепилась в мою рубашку уже обеими руками. Я смотрел на ее некрасиво перекривленный в плаче рот, идеи плодятся, как мухи на жаре, но ни одной стоящей, наконец спросил:
– А где твоя деревня?
– Там, – пропищала она сквозь слезы.
– Где? – спросил я терпеливо.
Она махнула рукой в сторону леса.
– Хорошо, – сказал я, – пойдем. Мне как раз по дороге. Пока дойдем, одежда обсохнет. Даже моя.
Она сопротивлялась, но я поднял ее на ноги и заставил идти. Звериная тропка вывела на ту сторону, лес оказался неширок, деревня тоже мала, хоть выглядит ухоженной. Ни одного поломанного плетня, что значит, народ здесь суровый, работящий и соблюдающий законы.
Ее худое тело в моих руках затряслось, она попыталась вырваться и сесть на землю.
– Что с тобой?
Она вскрикнула жалобно:
– Не могу!.. Мне стыдно!.. Никто не поверит… Что будут говорить? Я все равно покончу с собой. Не сегодня, так завтра…
– Нельзя, – сказал я сквозь зубы. – Самоубийство грех.
– А как жить?
– Надо жить, – отрезал я, но чувствовал, что прозвучало неубедительно. – Что еще остается?.. Жизнь часто преподносит нам сюрпризы, которые хотели бы обойти… Думаешь, тебе одной?
Она снова заревела, так мы прошли околицу, из домов начали выбегать люди, дети повисли на плетнях, заборах, из окон выглядывали старики.
Я спросил тихонько:
– Где твой дом?
Всхлипывая, ока указала дрожащим пальцем.
– Вон тот, с соломенной крышей…
Место перед домом утоптанное, под стеной толстое сухое бревно, уже потерявшее кожу, бесстыдно блестит обнаженным телом. Две женщины сидят с прялками в руках, из дома на порог вышел угрюмый мужика с окладистой бородой, за ним показались два рослых парня.
Я крепко держал Яффу за руку. Она снова начала всхлипывать, я погладил ее по голове. Нас обступили со всех сторон, держась на почтительном расстоянии.
– Я привел вашу дочь, – сказал я громко поверх ее головы. – Она беременна. Вас ждет радость – рождение нового человека! И продление вашего рода.
Плечи Яффы тряслись, я чувствовал, как она в страхе пытается вжаться в меня. Во мне начала подниматься злость, кто бы ни соблазнил эту дурочку, это не повод для самоубийства и не повод, чтобы подвергать ее злобным насмешкам. Но не успел подобрать слова, как мужик проговорил угрюмо:
– Ну, если так уж получилось… на каком она месяце, ваша милость?
Я пожал плечами, откуда мне знать, взял ее за плечи.
– Яффа, который месяц?
Она пролепетала:
– Седь… седьмой…
– Ого, – сказал я, – а еле заметно. Седьмой месяц! Так что уже скоро.
Все перешептывались между собой, я видел, как народу собирается все больше. Шепот ползет, как гнилой туман, расползается подобно выбежавшим из мешка тараканам. Меня осматривают тайком, голоса становятся громче, наконец мужик произнес с угрюмой неуверенностью:
– Ваша милость останется на ночь?.. Солнце уже зашло…
Длинные тени от леса слились и покрыли землю сплошным серым покрывалом. На западе догорают скрученные в жгуты багровые облака.
Я вздохнул и покачал головой.
– Нет, надо идти… дела.
Яффа всхлипнула, ее затрясло. Она в таком ужасе прижалась ко мне, что это она выдавила из меня слова:
– Но раз уж скоро темень, задержусь до рассвета.
Селяне заговорили громче, мальчишки окружили нас и восторженно рассматривали мой рост и мою стать. Я сделал зверское лицо и громко клацнул зубами. Они с визгом разбежались.
Мужик сказал с робостью:
– Тогда, ваша милость, пожалуйте в дом…
– Да, – ответил я, – пожалую. А пока вот держи…
Я вытащил несколько золотых монет и, держа их в кулаке, медленно раскрыл, чтобы они выскальзывали по одной и звякали в ладони отца Яффы. Тот замер, глядя на неожиданное богатство. Среди соседей пронесся вздох удивления и зависти. Я задрал подбородок и надменно прошел в дом. Женщина забежала вперед, по облику мать Яффы, сказала торопливо:
– Вот в эту комнату, ваша милость… Вот сюда…
Комната просторная, чистая и светлая, пахнет лесными цветами. Я завалился не раздеваясь на широкую кровать из толстых досок, кое-как оструганных, но даже не прокрашенных. Подо мной пара одеял, в подушке похрустывает сено.
Скрипнула дверь, в светлом проеме появилась трусливо сгорбленная девичья фигурка Яффы.
Я приподнялся на локте.
– Ты чего?
Она сделала пару торопливых шагов и сказала умоляющим шепотом:
– Ваша милость, они решили, что у меня ребенок от вас!..
Я пробормотал ошалело:
– Что за дурь? Я не…
Она опустилась на колени перед кроватью.
– Ваша милость, – голос ее дрожал и прерывался, – не выгоняйте меня! Позвольте, я посплю тут у порога! Вам же все равно, а меня это спасет… Ну что вам стоит после того, как вы столько золота дали моему отцу? Он сразу стал самым богатым не только в селе, но и не знаю даже…
Я нахмурился, мало мне Армландии и Сен-Мари, так тут еще и такое норовит сесть на шею, а мелочи, бывают, отнимают больше сил и времени, чем великие дела.
– Ладно, – буркнул я, – оставайся.
Напуганная этим злым и несправедливым миром, она едва смогла прошептать слова горячей благодарности, страшась даже звуков своего голоса, тут же опустилась возле порога и легла, стараясь не двигаться и не привлекать высокое внимание его милости рыцаря.
