Поверенный уставился на него так, будто ему не поверил.
— И каково тогда ваше предложение? Что из предметов вы возьмете?
— Я еще не рассчитал сумму.
Одним резким движением поверенный расслабил воротничок.
— Прошло уже больше часа. Мои клиенты нездоровы.
Он обильно потел. У него на щеках начала проступать зеленоватая бледность. Невзирая на пот, поверенный как будто стремительно терял влагу и то и дело облизывал пересохшие губы. Его маска то поднималась, то опускалась под натиском вылетавших изо рта слов.
— Я соболезную вашим утратам, всем вашим утратам, — сказал Хоэгботтон, поворачиваясь к матери и ребенку, застывшим в безмолвной покорности судьбе. — Надолго я вас не задержу. — Как бы он ни старался, эти фразы всегда получались неискренними.
Поверенный издал странный звук — не то стон, не то сдавленный всхлип, который Хоэгботтон не потрудился даже каталогизировать. Его мысли вернулись к интерьеру: ковер, часы, книжный шкаф, граммофон, стол, стулья. На какую цену владельцы согласятся?
Хоэгботтон включил бы в свои расчеты клетку, если бы испуганный взгляд мальчика то и дело не метался к ней, чтобы тут же снова устремиться в пол, скользя, как взгляд самого Хоэгботтона, по руинам успеха, обернувшегося полнейшим провалом. Сколько бы ни было в комнате эксцентричных предметов, к которым следовало отнести и мать мальчика, больше всего ребенок боялся клетки, которая вреда ему могла принести не больше, чем висевший у него в руке зеленый чемоданчик.
Испытав укол жалости к мальчику, Хоэгботтон одновременно отметил изящество серебряной гравировки на ножках стульев, — определенно претрелльяновский период.
Он рассматривал мальчика, пока тот не встретился с ним взглядом.
— Разве ты не знаешь, что теперь вам уже ничего не грозит? — спросил Хоэгботтон чуть громче, чем следовало, но ткань надо ртом приглушила слова. Эхо поднялось к высокому потолку, натолкнулось на окно в нем и вернулось на тон выше.
Мальчик молчал. Имел на то право. За стеной во дворе сжигали из предосторожности тела его отца, брата и двух сестер, тела настолько изувеченные, что их все равно нельзя выставить для прощания. Да и участь его самого еще не решена. Иногда уцелевшие не выживали.
Ничто не гарантирует безопасности. В городе стали вдруг скупать дома без подвалов или с каменными полами, но никто еще не доказал, что подобная мера — или вообще какая-нибудь — помогает. Случайный характер событий в сочетании с их нечастостью привили жителям Амбры определенный фатализм.
У поверенного иссякло терпение. Он сделал шаг вперед, оказавшись неприятно близко к Хоэгботтону, дыхание у него было кислым и спертым.
— Вы уже готовы? Времени у вас было более чем достаточно. Мне, наверное, стоило обратиться к Слэттери и Ангдому. — Его голос казался более искаженным, чем могла бы объяснить маска, будто поверенного охватило новое и, быть может, смертельное чувство.
Под свирепым взглядом поверенного Хоэгботтон отступил. При упоминании двух основных конкурентов на левом веке у него забилась маленькая венка. Особенно при имени Ангдома, высокого неистового Джона Ангдома, толстопузого, замаринованного в алкоголе и свином жире.
— Тогда обращайтесь, — сказал он, глядя ему за плечо.
Взгляд поверенного буравил ему щеку, а потом вдруг смердящее дыхание исчезло. Поверенный рухнул на стул — просто серое пятно, а не человек.
— Как бы то ни было, я почти закончил, — сказал Хоэгботтон. Венка в левом веке все не унималась. Верно: ни Слэттери, ни Ангдом не придут. Потому что боятся. Потому что не до конца, не всем сердцем преданы своему делу. Хоэгботтон вообразил себе, как их обоих подхватывает и рвет под дождем в клочья ветер.
— Расскажите мне про клетку, — к немалому своему удивлению, вдруг попросил он. — Эта клетка, — он указал на подоконник, — тоже продается?
Мальчик напрягся, уставился в пол.
К удивлению Хоэгботтона, женщина повернулась на него посмотреть. Глаза у нее были черные, как бездна, они не моргали и не отражали никаких чувств или мыслей. На мгновение ему показалось, будто он сам едва балансирует на тонкой грани между испугом мальчика и взглядом бездонных глаз его матери.
— Клетка всегда была открыта, — просипела она, точно что-то застряло у нее в горле. — У нас была птица. Мы всегда позволяли ей летать по комнатам. Красивая птица. Она летала под самым потолком. Она… никто не смог найти птицу. После. — Ужасающее бремя слова «после» как будто сломило ее, и она снова умолкла.
— У нас никогда не было клетки, — сказал, качнув темно-зеленым чемоданчиком, ее сын. — У нас никогда не было птицы. Они ее тут оставили. — И повторил: — Это они ее оставили.
По спине Хоэгботтона пробежал холодок, вызванный отнюдь не сквозняком. Его взгляд уперся в сонные глаза плавающего в банке эмбриона свиньи. Удачная находка или катастрофа? Ценность оставленного ими артефакта может быть немалой. Но и вероятный риск не меньше. Это уже третий раз, когда его вызывают в дом, который навестили серошапки. Пока он выбирался целым и невредимым. Если уж на то пошло, пришел к выводу, что такие, как он, запоздавшие, могут избежать последствий. Тем не менее даже он испытывал приступы острой паники, как, например, в прошлом доме, когда, миновав белый вестибюль, прошел в комнату, где его ждал товар, и обнаружил череду темных пятен, отпечатков и кровавых следов, будто по полу что-то тянули. На полпути по коридору он заметил на полу блестящий темный предмет по форме похожий на вяленый фрукт. Из любопытства он наклонился посмотреть, что это, и отшатнулся, поняв, что перед ним человеческое ухо.
На сей раз больше всего не по себе было поверенному. По словам вызвавшего Хоэгботтона болтливого посыльного, поверенный прибыл вскоре после полудня и еще застал тела. Отрезанные конечности были заткнуты между экспонатами коллекции, расположены в сложных позах, что говорило об извращенном чувстве юмора.
От оконных стекол мягко отражался свет. Тишина становилась все более полной. Вокруг со всех занятых стеллажами стен следили друг за другом мертвые вещи — какофония взглядов, видевших все и ничего не запомнивших. За окном неумолимо барабанил дождь.
В подушечки пальцев Хоэботтона закралось покалывание. Сумма материализовалась у него в уме, проявилась в сверкающих мелочах.
— Две тысячи селов, за все.
Поверенный вздохнул, почти опал как тесто. Женщина быстро заморгала, будто недоумевала, а потом уставилась на Хоэгботтона с ненавистью, тем более реальной, что была столь отстраненной. Все прошлые протесты поверенного, даже страх мальчика — ничто в сравнении с таким взглядом. Красное на ее бинтах поблекло, будто белые повязки начали ее исцелять.
