Причмокивал толстыми губами, растопыривал «козой» пальцы, одобрительно посмеивался.
«Как же так? — спрашивал свою крысу Алан. — Почему я не удержался?» «Потому что не больно-то и хотел», — с готовностью отвечала совесть.
«А почему Господь меня не остановил?» «А ты о Нём не вспомнил. Про шакалов вспомнил, про пустыню Сахару вспомнил, а про Него — нет. Ну и как тут до тебя дотянуться? — крыса возмущённо постучала коготком по черепной кости. — А ведь сам тётушке говорил: Он свободу не ломает, как палку об колено».
И ведь не покаешься по-настоящему. Сколько угодно можно читать на память покаянный канон, а священника всё равно нет. Голову епитрахилью не накроют, разрешительную молитву не прочтут. И бетонная плита греха так и будет давить… что толку, что она тебе не нравится? Своей силой не сбросишь.
А небесный купол вращался невыносимо медленно. Степь полностью растворилась в ночи, наконец-то похолодало, быть может, стоило завернуться в плащ — но Алан не двигался. Не пускала его та самая бетонная плита.
Заснул он лишь под утро — ненадолго, может, всего на несколько минут. Что-то ему говорили во сне, и он обещал, уверял, обнадёживал. И знал, совершенно точно знал — обманет. Хотелось поменяться местами с дохлым конём Гиуми — чтобы никаких мыслей, никакого стыда, а только мухи и птицы.
Но ещё сильнее хотелось пить.
Разбудил его Гармай. Осторожно потряс за плечо.
— Господин, вставать пора! Ты как, идти сможешь?
Алан рывком сел, поправил ладонями растрепавшиеся волосы. Вот не догадался обзавестись костяной расчёской, а ведь полезнейшая вещь. На базаре за две медяшки взять можно.
Солнце уже поднялось над горизонтом — огромное, апельсиново-рыжее, пока ещё не особо жаркое.
И тут он вспомнил.
Это было как двести двадцать вольт, пропущенных через желудок. Или как молотком мимо гвоздя, по пальцу — со всей дури.
— Гармай, — уставясь в ломкую траву, прошептал он. — Тут такое дело, Гармай…
Я… В общем…
И всё рассказал. Медленно, глухо — словно рот ему забили песком и язык проталкивается сквозь липкую кашицу.
— Вот такие дела, Гармай, — закончил он и встал на ноги. — Такой вот я оказался скотиной. Об Истинном Боге учил, а сам…
Ему хотелось сказать что-то ещё, но он не знал — что. Мозги пересохли точно так же, как и горло.
Гармай посмотрел на него укоризненно.
— Господин, ну зачем ты так? Терзаться-то зачем? Всё ж правильно, тебе ж нужнее.
Я-то покрепче буду, и приходилось уже вот так, без воды — ещё когда в стае Айгхранрра бегал.
— Покрепче… — Алан грустно улыбнулся. — Тебе нет и трёх лет сверх дюжины, а мне уже два года над тремя. Я взрослый. А ты ещё дитя… и я должен заботиться о тебе, а не наоборот. А я, тварь такая, украл твою долю воды. Сломался я, Гармай.
Он сорвал сухой стебель какой-то высокой травы, переломил надвое.
Мальчишка осторожно коснулся его руки.
— Да не грызи ты себя, господин. Сам же учил — у каждого есть такое, чего век стыдиться будешь. У тебя-то чепуха полная, а у меня… — Он помолчал, кусая сухие губы. — Не говорил я тебе раньше… уж больно гадкое дело-то… Вот встретились мы, когда хозяин мой, староста, пятки мне палил. А ведь мне эта мука за дело… только он ведь и сам не знал, его руками, наверное, Истинный Бог тогда водил. А было то за год до Хагорбайи… где взяли нас, всю стаю Рыжего Волка. Мне тогда года не было до дюжины. И словили наши одного купца… с сыном они ехали, сукно везли в Хайлассу. Совсем как я… как со мною вышло. Только и разница, что сыну тому годов семь или восемь было… наследник, видать. Вот отец его с собой и начал брать, делу торговому учить… Ну и ехали обозом, он с сыном да трое слуг… даже охрану не нанял, пожадничал. На счастье своё купеческое понадеялся… ну и как спустились они с перевала…
Он помолчал, поправил ладонью волосы. И глухо продолжил:
— И стал Айгхнарр его допрашивать, где дома золото хранит. Купец справный, должно быть золото припрятано, на худой конец серебро. А тот молчит. Уж и били его, и ногти рвали — молчит. Тогда велел Рыжий Волк сынка его связать, и ногами в костёр. А мне велел дрова носить. И я… я носил. Он верещит, а двое наших его держат. А я, значит, бегаю, дровишки подкладываю. И в мыслях не было отказаться… Как же… Сам Рыжий Волк велел… да и не первый случай, когда вот так жарят… только раньше не было, чтоб совсем малого. В общем, не выдержал купец, раскололся. Всё обсказал, где золото запрятано. А что дальше было, я уж не видел, погнали меня по делу какому-то. Только, думаю, вряд ли Рыжий Волк их живыми выпустил. Вот у меня чего на душе… и я всё это помнил. И всегда помнить буду. А ты… подумаешь, водички хлебнул…
Алан молчал. Нечего тут было говорить. Что прошлые грехи смываются в крещении, Гармай и так знает. Не просто же его в озеро окунули — готовились они к этому, учились. А вот висит же всё равно, и не снять. К священнику бы пацана… К настоящему. Он, горе-миссионер, тут как нитка без иголки. Душу рваную не зашьет.
— Ладно, — слова репейными колючками царапались в горле. — Идти нам пора, пока не припекло как следует. Сегодня я пить не буду. Сегодня вся вода твоя.
— Будешь, господин! — Гармай твёрдо взял его за локоть и заглянул в глаза.
Взгляд у мальчишки был жёсткий. — Будешь пить. Иначе свалишься, как Гиуми. Очень даже просто. И куда мне без тебя? И зачем?
— Я крепче, чем ты думаешь, — усмехнулся Алан. — Всё, поговорили, и ладно. Бери котомку, и пошли. Может, нам идти-то всего ничего, вон уже горы виднеются. Дня три осталось, а там и речка будет, про которую тётушка говорила.
На горизонте, справа от апельсинового солнца, и впрямь виднелись какие-то облачка. Хотелось верить, что это — снежные вершины Анорлайского хребта. Тем более, что откуда в такую сушь взяться облакам?
— Ничего, — добавил Алан, — всё будет хорошо. Пошли.
И конечно, всё получилось нехорошо. Сперва-то шагали довольно бодро, но ещё до полудня Алан вдруг сообразил: что-то не то происходит. Слишком плотным сделался горячий воздух — ему казалось, что это и не воздух уже, а вода, которую приходится рассекать грудью. Вода, которая плещется рядом с губами, но не ухватишь, сколько ни крути головой. И уши ловили далёкий шум — не то глухие удары колокола, не то гомон многотысячной толпы, не то рёв океанский волн, разбивающихся о гранит волнолома.
Звук становился всё сильнее, в нём уже отчётливо различались крики, лязг железа, треск разгорающегося пламени — огромного костра, кем-то разведённого у него в горле. А вот солнечный свет с каждым шагом тускнел, будто небо затянули толстой полиэтиленовой плёнкой… такую бы им пару дней назад, в их неудачные водяные ловушки. Но эта плёнка только и годилась, что гасить свет — и солнце сделалось серым, хотя и не менее жарким. Зной вытекал из солнца, клубился по земле сизым дымом, надоедливо крутился возле ног. А поднимать ноги становилось всё тяжелее, будто к каждой привязали цепью бетонную плиту. Такую, какими в сельской местности до сих пор ещё мостят дороги… вот как у тёщи Вероники Сергеевны, на даче. Зато какой у неё там колодец! Вода точно родниковая! И все соседи ходили за этой водой, если надо было солить огурцы… ни одна банка не лопалась…
