В подушечки пальцев Хоэботтона закралось покалывание. Сумма материализовалась у него в уме, проявилась в сверкающих мелочах.
— Две тысячи селов, за все.
Поверенный вздохнул, почти опал как тесто. Женщина быстро заморгала, будто недоумевала, а потом уставилась на Хоэгботтона с ненавистью, тем более реальной, что была столь отстраненной. Все прошлые протесты поверенного, даже страх мальчика — ничто в сравнении с таким взглядом. Красное на ее бинтах поблекло, будто белые повязки начали ее исцелять.
Он услышал, как говорит:
— Три тысячи селов. Если вы включите клетку.
И вдруг сообразил, что так оно и есть: он хочет получить эту клетку.
Поверенный, стараясь скрыть теперь какое-то собственное мелкое недомогание, сказал, хихикнув:
— Договорились. Но вам придется самому ее снять. Мне нездоровится.
Матерчатая маска шевельнулась почти незаметно, когда он вдохнул, потом выдохнул. А комнате повеяло кислым.
На стремянке Хоэгботтон испытал мимолетный страх высоты. Мир закружился, потом, пока он продолжал карабкаться, выпрямился. Когда он заглянул на подоконник, из-за клетки на него уставились два глаза.
— Мэнзикерт! — прошипел он, отпрянул и едва не потерял равновесие, цепляясь за пустой воздух, потом все-таки извернулся и снова привалился к стремянке… и тут сообразил, что это просто отсутствующие глазки-бусины лебедя, положенные сюда каким-то шутником, впрочем, лучше не думать, что это был за шутник. Переведя дух, он попытался сглотнуть беспокойство, покрывалом опустившееся ему на плечи, надавившее на язык, на веки.
Клетка стояла справа от стремянки, и он остро сознавал, что, пока тянется за ней, лестницу должен обхватывать ногами.
Внизу поверенный разговаривал с мальчиком, но их голоса казались смутными и отдаленными. Хоэгботтон помедлил. Что могло быть там, в клетке? Какая гадкая вещь может быть страшнее отрезанного человеческого уха? Ему пришла в голову странная мысль, что, дернув за шнурок на чехле, он увидит отрубленную голову Томаса Дэффеда. Но ведь под материей видно решетку, успокоил он самого себя. Что бы ни жило в клетке, оно в ней и останется. Теперь это его приобретение, его собственность, и он ни за что не поддастся малодушию, как Ангдом и Слэттери.
У чехла, который в тусклом свете казался присыпанным светящейся зеленой пылью, имелся шнурок, раздвигавший его как занавес. Резко дернув за этот шнурок, Хоэгботтон раздвинул шторки… и поморщился, отшатнулся, едва не упал, ощутив на лице дуновение воздуха, будто в клетке что-то шевельнулось. Он вскрикнул. Потом сообразил, что в клетке пусто. Постоял минуту, тяжело дыша и всматриваясь за прутья. Ничего. В клетке никого нет. Как зверек, выскакивающий из норы, из его нутра хлынуло облегчение, а за ним — разочарование. Пусто! Если не считать соломенной подстилки на дне и поблескивающей в задней части, раскачивающейся жердочки, пусто. Ну конечно, ее раскачал рывок, которым он отдернул ткань. Высокая на все три фута от основания до верха клетки дверца с засовом сдвигалась вбок на специальных полозьях. Испачканные зеленью прутья были самой лучшей чеканки, которую ему только доводилось видеть: замысловатые цветы и плющи, между грибов, разросшихся на заднем плане, выглядывают крохотные личики. Если правильно подать такой товар, можно заработать четыре тысячи селов.
Хоэгботтон глянул вниз сквозь сумрачную муть, лишь слегка разбавленную светом нескольких ламп.
— В ней пусто, — крикнул он. — Клетка пуста. Но я ее возьму.
Вверх всплыл неразборчивый ответ. Когда его глаза привыкли к сумраку внизу — далекий поверенный на стуле, мать и сын еще стоят бок о бок, — на одно ужасное мгновение ему показалось, что они плавятся. Мальчик словно прикипел к чемоданчику, его зелень неотделима от белизны руки. Культи женщины были невероятно белыми, точно у нее выросли новые кости. Поверенный превратился просто в мазок зелени.
Снова оказавшись на полу, обретя твердую почву под ногами, он не смог сдержать дрожи.
— Все бумаги я пришлю вам завтра, — сказал он, — когда внесу все предметы в опись.
Повсюду, на сиденьях стульев, на столе, на книжном шкафу, поднялись на тонких ножках белые грибы с опущенными красным шляпками.
Поверенный на стуле неудержимо хихикал.
— Приятно было познакомиться, — сказал Хоэгботтон, отступая к двери, ведущей в комнату, которая вела в соседнюю комнату и в комнату за ней, а дальше (хотелось бы надеяться) на улицу, а к тому времени он уже побежит со всех ног. Из культей женщины вылезли белые нити мицелия, лениво пробиравшиеся вокруг запекшейся крови и ею скрытые. Ее глаза медленно затягивало белым.
Хоэгботтон попятился к разломанному столу и едва не упал.
— Как я и говорил, приятно было иметь с вами дело.
— Да, да, да, да, — выдавил поверенный и захихикал снова, кожа у него сделалась зеленой и морщинистой, как у ящерицы.
— Тогда мы скоро увидимся. — Пробравшись задом к двери, Хоэгботтон пошарил у себя за спиной в поисках ручки. — И при… при лучших… — Но не смог закончить фразы.
Руки у мальчика стали темно-зелеными, ворсистыми и расплывчатыми, точно натюрморт пуантилиста. Его чемоданчик, некогда зеленовато-голубой, сделался черновато-зеленым, ведь микофиты затянули его так же, как плющ восточную стену особняка. И хотя в глазах ребенка Хоэгботтон прочел ужасающее понимание происходящего, мальчик все же держал маму за руку, а белые нити обвивали конечности обоих, точно сплавляли их воедино.
Впоследствии Хоэгботтон решил, что простоял бы целую вечность, держа руку на двери, слушая скулящее хихиканье поверенного, если бы не то, что случилось дальше.
Разбитые часы застонали и пробили полночь. Дребезжащий звон эхом раскатился по комнате, отдался в тысячах склянок с заспиртованными животными. Поверенный с внезапным ужасом поднял взгляд и вдруг, мягко хлопнув, взорвался легким дождем изумрудных спор, которые западали на пол с медленной и безмятежной грацией парашютиков одуванчика. Его будто разорвал сам хлопок.
На улице Хоэгботтон сорвал с себя маску, рухнул на колени и сблевал у фонтана, охранявшего проход к бульвару Олбамут. У него за спиной, на пятачке темно-зеленой травы тлели серые с черным тела Дэффеда, его дочерей и второго сына. Вонь паленого мяса смешивалась с запахом плесени и дождя, гравировавшего Хоэгботтону спину. Руки и ноги у него дрожали от обессиливающей слабости. Во рту пересохло. Долгое время он стоял неподвижно, глядя, как капли дробят его отраженье в чаше фонтана. И дрожал, как подрагивала вода.
