— Да, Ангус, целых три раза. Но сейчас не будем об этом. Продолжайте, пожалуйста: вы пошли к мисс Фессенден…
— Да! Я пришёл к ней, в изолятор для девочек, и стал говорить. Я очень боялся, что она погонит меня полотенцем по шее за то, что лезу в чужие дела… — Да, именно так его Эмили и поступила бы — полотенцем по шее, грустно улыбнулся Веттели про себя, — …но она не стала меня гнать, и вообще, была какая-то странная. Я говорил, говорил, и вдруг понял: она меня не слышит! Не в том смысле, что оглохла, а в том, что слушает одно, а понимает совсем другое. Или как будто я не с ней разговариваю, а с кем-то другим в комнате. Тогда я замолчал, а она мне и говорит: «Ну, скажите, наконец, хоть что-нибудь, раз уж явились! Вы ведь не анатомическими картинами пришли любоваться, что-то вас ко мне привело? Или мне проводить вас к доктору Саргассу?» Представляете, мистер Веттели? А я ведь всё время говорил! И пока говорил, она мне кивала, правда, невпопад. А тут вдруг будто напрочь всё забыла! Вот я и понял, что она того… лишилась рассудка. Хотел бежать, звать людей, потом подумал, что если она не в себе, в школе её не оставят, лишится места. Я побоялся её подвести, поэтому побежал прямо к вам. Потому что я совсем не знаю, как быть!
Фаунтлери снова поднял голову, доверчиво взглянул на учителя. В глазах его, по-детски наивных и невинных, стояли слёзы. Он был очень добрым и слишком впечатлительным юношей, и не в своё дело влез из самых лучших побуждений, и вёл себя пусть глупо, но очень трогательно. Веттели понял, что просто не в силах на него сердиться и ругать. Заговорил так мягко, как смог.
— Вы правильно поступили, Ангус, что не стали звать людей и сразу пришли ко мне. А волновались — напрасно. Рассудок мисс Фессенден в полном порядке, можете мне поверить. Это не сумасшествие, а колдовство. К сожалению, в нашей жизни такое иногда случается. Примите как данность и постарайтесь забыть.
— Как?! — Фаунтлери подскочил на скамье. — Мисс Фессенден околдована?! Тогда мы должны немедленно что-то предпринять, надо снять с неё эти ужасные чары! Она из-за них сама не своя! Вы подождите, сэр, я сейчас побегу к мисс Брэннстоун, говорят, она из числа самых сильных ведьм королевства, и она добрая женщина, я знаю! Она обязательно нам поможет!
Веттели успел поймать его за рукав.
— Ангус, сядьте. Не нужно никуда бежать. Мисс Брэннстоун мне давно сама всё объяснила. Бывают чары, которые снять невозможно, остаётся только смириться и ждать, понимаете?
Но в шестнадцать лет некоторые вещи очень трудно понять.
— Не может быть! Должен же найтись какой-то выход! В Королевской Магической академии…
— Нет.
— А если призвать друидов, самых лучших…
— Нет.
— А если вы её поймаете и поцелуете? Я читал, что…
— Нет.
Наконец он смирился: глаза погасли, лицо сделалось потерянным и несчастным. Ничего больше не предлагал, никуда не бежал, только спросил осторожно, минуту помолчав:
— Сэр… вам очень плохо?
— Очень, — ответил Веттели честно. — Но я постараюсь пережить. Потому что если бы не это колдовство, всё было бы во сто крат хуже. Сейчас, по крайней мере, никто не умер.
Из кроны здорово вымахавшего за месяц авокадо вдруг выпала маленькая фея, приземлилась мистеру Веттели на плечо, зарылась лицом в воротник его рубашки и горько расплакалась, причитая и всхлипывая. Фаунтлери даже удивляться не стал, просто поднялся и тихонько, ста раясь не скрипеть половицами, вышел.
В народе говорят, чужая душа — потёмки. А в криминальных романах пишут, что хороший сыщик должен уметь поставить себя на место преступника, вжиться в его образ, понять ход его мыслей, чтобы, на основе этого, предсказать его дальнейшие действия и, в конечном счёте, изобличить.
Несколько часов подряд Веттели представлял себя лейтенантом Токслеем. Процесс шёл с переменным успехом. Ответы на некоторые вопросы пришли быстро.
Проще всего было с мотивом преступлений. Собственно, и вживаться ни во что не требовалось, чтобы понять: если на двоих парней приходится один общий дальний родственник, притом очень богатый, весьма престарелый и не имеющий собственной семьи, то вопрос о наследстве однажды может сильно испортить отношения между этими парнями. И если предположить, что дядюшка Уильям решил отписать всё состояние, или хотя бы его долю, своему подопечному Мидоузу в обход заботливого племянничка Фердинанда, становится очевидным, зачем Токслей прикончил сироту (а может быть, и дядюшку заодно).
Но если рассказать об этом Поттинджеру и попросить, чтобы тот разыскал адвокатов покойного сэра Уильяма и точно выяснил, как там обстояли дела с завещаниями, инспектор непременно спросит, каким образом с этой банальной семейной историей соотносятся остальные жертвы.
И если ответить ему: «Similia similibus solventur»,[18] он, конечно, не поймёт, потому что латыни не обучен. Зато Токслей знает не только латынь…
Стараниями командования тот случай не получил широкой огласки, в прессе о нём не писали. Но уж конечно, всем офицерам было известно, что случилось в Такхемете с одним из отделений 32-го сапёрного полка. Обнаружилось оно как-то поутру в мертвом виде. Все восемь человек лежали с перерезанными глотками — знакомая, в общем, картина, сразу ясно: побывал в лагере лазутчик, часовые проморгали. Дальше как обычно. Сколько-то туземцев кормилось при лагере на подсобных работах — их расстреляли. Караульная смена отправилась дослуживать под Кафьот. Кого-то, кажется, даже понизили в чинах, потому что командир злосчастного отделения, капрал Браун, оказался чьим-то родственником.
Этим бы всё тогда и кончилось, если бы не катастрофическая нехватка воды и странное изобилие выпивки. Уже забываться стала та история, как вдруг сержант Гаскелл из той же роты, перебрав кошмарного местного джина, сам рассказал прилюдно, как поссорился с капралом Брауном (в чём-то тот его уличил и то ли шантажировал, то ли просто к совести взывал, требовал признаться), и как ловко «обстряпал дельце», прикончив вместе с капралом всё его отделение. Никому и в голову не пришло искать настоящего убийцу, на лазутчиков дело списали…
Вот так: спрятал труп среди других трупов, подобное в подобном и, как говорится, концы в воду.
А лейтенанту Токслею опыт душегуба-сержанта пришёлся весьма кстати, только схему пришлось многократно усложнить, в соответствии с реалиями мирного времени.
Что ж, хитро придумано — выдать преступление по корыстным мотивам за целую череду ритуальных убийств. И жертвы были подобраны умно, из числа отъявленных негодяев, чудаков и убогих сирот. Поначалу Веттели воображал, будто преступнику не чужд своеобразный гуманизм: жалеет губить «полноценных» людей, выбирает тех, кто поплоше, о ком никто не станет жалеть. Напрасно он, пожалуй, обольщался. Никакими моральными принципами Токслей не руководствовался, просто понимал: если в школе начнут гибнуть дети из хороших фамилий, поднимется большой шум, и расследование будет поручено не бестолковому эльчестерскому инспектору, а настоящему специалисту из Баргейта или даже из самой столицы. Так что он всё рассчитал.
