После этого случая опыты прекратились.
За Грэмом перестали присылать вовсе.
Сначала он даже не понял, что изменилось. Он находился в оцепенении, которое сковало и его тело, и разум. После того, как смерть в очередной раз не пожелала забрать его, он очень долго лежал ничком на полу, не шевелясь и ни о чем не думая. Несколько раз приходил тюремщик, но Грэм не реагировал на него. Лишь после третьего или четвертого раза, забирая нетронутую пищу, тюремщик засомневался, жив ли его подопечный или нет, и решил проверить, ткнув его под ребра кончиком сапога. Грэм, ощутив постороннее прикосновение, вздрогнул и судорожно вздохнул, и тюремщик, удовлетворенный, ушел. Грэм медленно поднялся, сел, и попытался сообразить, что не так.
А не так было абсолютно все.
Проведя безумно долгое время наедине с крысами, он понял, что вот теперь-то его и похоронили заживо. Ему не хватало человеческих лиц и голосов, и он жадно пожирал глазами по-прежнему приходящих тюремщиков, хотя свет и резал глаза невыносимо, и пытался говорить с ними. Они молчали, но он не оставлял попыток, чтобы слышать хотя бы свой голос, сорванный и совершенно неузнаваемый. Через некоторое время он мог бы отдать все за что, чтобы только увидеть хоть чье-то знакомое лицо, пусть даже это будет Барден.
А он-то думал, что пытки — это худшее, что может с ним случиться.
Оставаясь один, он предавался проклятиям. Молиться больше не мог, не осталось сил и надежд, а проклятия срывались с языка по-прежнему легко и просто. В какой-то момент он смог даже проклясть Ванду, поверив, что возненавидел ее за то, что он перенес из-за нее, и за то, что продолжает сносить, тогда как она уже наверняка вернулась в объятия матери. Затем, осознав вдруг, чье имя он предает проклятиям, он ужаснулся и долго умолял ее простить, умолял так, как будто она сидела рядом, перед ним. И рыдал — без слез, со стиснутыми до боли зубами. Потом кончились и проклятия, и рыдания. Все сгорело, и не осталось даже и пепла.
Грэм лежал ничком на гнилой соломе и чувствовал легкие прикосновения — это крысы тыкались в него носами, дергали за волосы. Он не двигался. Он умер для всех, пора, наконец, умереть и для себя.
Только не думал он, что умрет такой смертью; при своей беспокойной жизни он предполагал, что его убьют в поединке или вздернул на виселице. А вот, поди ж ты… Пожалуй, это единственное, что занимало сейчас его мысли — что он умирает не так, как предполагал умереть.
* * *
Минуты, часы, дни, месяцы, годы — все потеряло в темноте и тишине смысл. В своем оцепенении Грэм не замечал ничего, и даже того, что уже слишком долго к нему не приходят и тюремщики. Да если и заметил бы, то не придал бы большого значения: он и так уже не притрагивался к пище довольно долго.
Его не тревожили ни свет факелов, ни шум отпираемой двери, и только крысы тихонько попискивали; но он уже так привык к этому звуку, что не слышал его.
Борон был близко. Он чувствовал это. Он чувствовал его леденящее присутствие.
Лихорадочная дрожь нетерпения сотрясала его; еще немного, и он, наконец, сможет встретиться с мрачным богом смерти.
Увидеть лицо черного Борона.
Уже скоро.
Конец
Ноябрь 2001-август 2002 г.
