Элис посмотрела на пол, на цветную мозаику и отошла к стене — при мысли о том, что у нее под каблуками может оказаться изображение Змея, стало не по себе. Может, в попирании врага ногами и есть толика здравого смысла, но Элис не хотелось прикасаться даже к картинке. А хотелось ей обойти алтарь и снова увидеть красивое лицо, и гордый разворот плеч, и длинные волосы, похожие на черный тяжелый шелк. Просто посмотреть…
— Мисс Ластхоп, — вывел ее из задумчивости приятный баритон, — я Вильям Гюнхельд, настоятель, вы хотели видеть меня?
Вот так, наверное, будет выглядеть Курт годам к сорока. Только Курт, конечно, не станет носить рясу.
— Варвара Степановна уже объяснила мне суть ваших затруднений, — Гюнхельд легко произнес русское имя Барбары, Элис даже позавидовала. — Пойдемте в сад, там нам будет удобнее.
В сад — это через заднюю дверь. На кладбище, что ли?
— Прекрасное место для беседы, — пастор кивнул на каменную скамейку в тени широкого вяза, — мертвые здесь спокойно спят, а живые находят умиротворение.
Только птиц тут не было, но эту странность Элис отметила еще в самый первый день. То есть, в первую ночь. Именно с посещения Петропавловской церкви и этого вот кладбища и началось их “расследование”.
Уж лучше бы не начиналось.
— Как мне к вам обращаться? Святой отец?
— Святыми становятся после смерти, — возразил Гюнхельд, — католические пасторы позволяют себе слишком много, но, слава богу, нас не коснулась эта зараза. Вы не наша прихожанка, мисс Ластхоп, и для вас я такой же человек, как любой другой. Так что, мистер Гюнхельд — это лучший вариант.
— Ага, — глубокомысленно кивнула Элис, не очень поняв, что не так с католической церковью.
— Варвара Степановна попросила наш храм предоставить вам убежище. Мы сделаем это с радостью. В здании церкви нет помещений пригодных для жилья, но на кладбище, у восточной стены, есть трехкомнатный флигель, и там вы найдете все необходимое. Я только попросил бы вас, мисс, не заходить больше в храм и не попадаться на глаза моим молодым помощникам. Поверьте, что просьба моя продиктована не какой-либо неприязнью, а тем лишь, что вы — человек другого мира, другой жизни, и будет лучше, если контакты между вами и прихожанами, тем более, между вами и священниками сведутся к минимуму. Что-нибудь еще?
Наверное, платье стоило надеть другое — подлиннее и с рукавами…
— Мистер Гюнхельд, я хотела уточнить, сколько времени мне придется прятаться. То есть, если вы так много знаете о Змее, может быть, есть какой-то способ, — Элис вспомнила Курта, — нейтрализовать его? Хотя бы на время?
— Уже четыреста восемьдесят три года мы делаем это, мисс Ластхоп, и пока что, хвала Господу, у нас получается. Через три дня вам не о чем будет беспокоиться.
Не беспокоиться? Ну, да! Прошедшая ночь оказалась чересчур беспокойной. Такой беспокойной, что безмятежная радость последних дней стала далекой, как детство. Жуткое это чувство — в полночь укладывать вещи, каждую секунду ожидая, что дверь распахнется, и на пороге появится чудовище. Ожидая, что Улк придет убивать.
Безжалостно смяв нежные лепестки, изорвав стебли, Элис швырнула в камин подаренные упырем цветы.
Клойгини ,колокольчики …
К черту!
Бубах помогал, чем мог. Маленький домашний дух, он-то ни в чем не был виноват, но Элис велела ему оставаться в пустом доме. А не захочет, пусть убирается к своему хозяину, ей он больше не нужен.
“…хотите, я подарю вам бубаха?..”
К черту! К черту! К черту!
Бальное платье и шкатулка с ожерельем из звезд, с ее самоцветным смехом не горели в обычном пламени. Дьерра, или как там ее, то ли не могла, то ли не желала помочь. А Элис уже понравилось. Понравилось ломать, рвать, разрушать все, что могло напомнить о Крылатом.
О вампире.
Вошла во вкус. Не столько даже боялась, что оставь хоть что-то, хоть малейшую зацепку, и Улк найдет ее, сколько радовалась оттого, что есть силы, достает решимости избавляться от памяти. Радовалась. До слез. Курт принес из церкви живой огонь, и Элис своими руками сожгла волшебное платье и плащ-невидимку, так и не открыв, бросила в разгоревшийся костер шкатулку.
Вспыхнуло так, словно в пламя плеснули бензином.
— Говорят, — Курт прикрыл лицо ладонью, от разлетающихся искр, — что и Змея-под-Холмом можно сжечь только в живом огне. Якобы, огонь природный, не причинит ему вреда.
— Они любовники, — ответила Элис.
— А-а, — протянул Курт. И не стал ни о чем спрашивать.
Остаток ночи она провела без сна в красивой спаленке на третьем этаже особняка Гюнхельдов. Думала о том, что сложись иначе, и в эти часы она была бы с Улком, училась летать, или чему-нибудь еще.
Мысли вспыхивали глупые и какие-то, типичные, что ли, то есть, именно так должна думать девушка ее возраста. Влюбленная девушка ее возраста. Сумасшедшая влюбленная девушка.
Когда Змей обнимает, не чувствуешь тепла, словно настоящая змея приняла человеческий облик, но Элис всегда нравились змеи, и нравились ящерицы — она находила их красивыми и совсем не страшными. И она успела привыкнуть к прохладным рукам принца, к тому, что, склонив голову ему на грудь, не слышишь ударов сердца… к тому, что он мертвый.
Мертвый.
Вещь.
Предмет…
Труп.
Ее целовал труп. Фу! И как тут заснуть?
Только один раз, всего один поцелуй, а потом, за все время, он не поцеловал ее ни разу. Уже хорошо. А что бы он сказал, интересно — Улк, упырь, — если бы явился не убивать, а разговаривать? Доказывал бы свою правоту? Пренебрежительно напомнил, что жизнь смертного ничего не стоит? А может, извинился бы? Да, это он умеет: заговорить зубы так, что правду от лжи не отличить, умеет заморочить голову красивыми словами, зачаровать волшебными фокусами. Но только, что сделано, то сделано. И слова ничего уже не изменят.
Улк не умер, но убить его все-таки можно. Вечерняя и утренняя заря, живой огонь, что еще, интересно? Осиновый кол в сердце? Да какой уж там кол, если его серебряные пули не берут? И как, скажите, выманить упыря под восходящее солнце?
“Так же, как под закатное”, — подумалось совершенно не к месту, не ко времени подумалось. Вильгельм сказал: “мы все обязаны ему жизнью”. Вот уж, правда: в чем не откажешь Улку, так в том, что он вытащил из беды их всех, рисковал собой, едва не погиб, и прочие бла-бла-бла. Средневековье — что вы хотите? Хоть и ублюдок, а княжеский. Рыцарь, да еще и живущий в сказке. В сказке можно иногда побыть благородным, если не по крови, так хотя бы в поступках.
И не живет он вовсе. Он мертвец.
А придет ли он, если ей вновь станет грозить опасность?
