А эта боссова подстилка, секретутка круглозадая… Какое она имеет право так с ним разговаривать, с таким пренебрежением! Чувствует ситуацию, гадина, знает, что он на дыбы не встанет, не покажет себя, не пошлет по известному адресу, где она и так все равно что прописана — не тот характер у него, к сожалению. Точнее, вообще характера никакого нет…
А эти ублюдки у подъезда, подростки-переростки… Вечно стоят, гогочут, все вокруг в плевках и шелухе от семечек. А сделаешь замечание — нарвешься, они ведь, уроды, никого не боятся… Да и не сделает он никогда замечания; единственное, на что способен — прошмыгнутъ мимо, в подъезд, втянув голову в плечи. Ну нет у него характера — и что тут поделать?..
Он раздраженно зашвырнул под трюмо туфли, выпрямился, смерил злобным взглядом свое взъерошенное отражение в зеркале. «Ни хрена не можешь, размазня», — сказал горько, пригладил волосы и, вновь наклонившись, протянул руку к вывалившемуся из пакета батону. Его вдруг качнуло прямо на зеркало, словно где-то там, внутри, заработал мощный пылесос, и голова его врезалась в твердое стекло… Нет, не врезалась… Он упал в зеркало, как падают в дверной проем — если стоять, прислонившись к двери, навалившись на дверь, а ее резко открывают внутрь, — он упал, инстинктивно зажмурившись и не успев даже выставить перед собой руки. Что-то коротко звякнуло, словно колокольчик, мгновенно накрытый подушкой, — а потом ворвались в уши совсем другие громкие звуки, шквал, водопад, сумятица звуков…
Он юлой вертелся на храпящем коне в самой гуще, в водовороте битвы, и вовсю орудовал мечом, и со всех сторон раздавался лязг стали о сталь, и воинственные крики, и стоны умирающих, и конский топот, и глухие удары столкнувшихся друг с другом щитов… Кровавое солнце бычьим безумным глазом пялилось от горизонта на толчею раздающих удары направо и налево конников, доспехи бойцов были залиты кровью, и кони оскальзывались в липких кровавых лужах, приседая на задние ноги, и топтали копытами тех, кто не удержался в седле — хрустели, трещали, как доски, кости упавших, и вдали, над лесом, выжидающе кружили черные птицы…
Оскаленные, перекошенные лица, бороды слиплись от слюны и крови… Едкий запах конского пота, тошнотворный, приторный запах крови, запах смерти…
Он разил наседающих на него со всех сторон латников, уверенно сжимая меч левой рукой, с коротким хаканьем раз за разом погружая клинок в чужую плоть, успевая прикрываться щитом и увертываться от вражеских мечей. Он чувствовал себя в этой кровавой мешанине как рыба в воде, ему нравилось наносить и отражать удары, нравилась эта вакханалия, это буйство, эти липкие потоки, он чувствовал соленый вкус на своих губах, и тело его было сильным и легким, и крепкими были его окровавленные руки, и меч его рубил, рубил, рубил податливые тела врагов. Он упивался безумством, разгулом битвы, он был рожден для нее, и свободно мчался на ее кровавых волнах, ужасный, беспощадный и непобедимый… — и вдруг сильный толчок в спину выбил его из седла.
Он вылетел из зазеркального иномирья, сметая с тумбы трюмо пакет с пельменями, и растянулся на полу прихожей, едва не въехав головой в подставку для обуви.
Из-за двери, с лестничной площадки, донесся топот и гогот — это, прыгая по ступеням, промчалась орда подростков.
Он медленно поднялся с пола, бросил взгляд на свои руки, ожидая увидеть на них кровь — но не было там никакой крови. С опаской шагнул к зеркалу, готовый в любое мгновение отскочить назад, поднял глаза — и встретился взглядом со взглядом отражения.
Обычное знакомое лицо, лицо зауряда — и никаких кровавых следов на этом лице. Обычный человек на фоне зазеркальной входной двери и вешалки.
Но теперь он знал.
— Так вот ты где сидел, мистер Хайд, — медленно произнес он и подмигнул своему отражению.
Отражение синхронно проделало то же самое. Или все-таки была какая-то задержка — в миллионные доли секунды?..
Он чувствовал, что изменился, что теперь его стало больше — не физически, а как-то по-иному — он не знал, какое определение здесь можно подобрать. Какая-то часть словно приросла к нему, воссоединилась с ним, как воссоединялись капли жидкого металла в голливудском роботе-терминаторе.
Зеркало было не просто стеклом, отражающим реальность. В зазеркальных пространствах существовали утраченные (или еще не обретенные?) части личности всех живущих на Земле — а может быть, даже и тех, кто уже покинул этот мир… или еще не воплотился в нем.
Он еще раз, весело и многообещающе, подмигнул отражению, поднял пакет и пошел на кухню варить пельмени.
* * *
Сбить спесь с высокомерного, самоуверенного борова-босса ему удалось с чуть ли не фантастической скоростью и легкостью. «Учти, сволочь, мне терять нечего, — заявил он, нависая над столом, так что побледневший толстяк сжался в кресле. — На мелкие кусочки пошматую, гнида, и никто ничего не докажет». Видимо, что-то необычное, угрожающее уловил босс в его глазах, видимо, понял, что это вовсе не шутки, не напускное. А может быть, заметил, проявившимся глубинным зрением разглядел чужую кровь на руках подчиненного — хотя внешне руки были как руки… Или блеснул на мгновение незримый тяжелый меч в этих руках?..
Условия контракта были пересмотрены, и отныне он мог получать за свой труд столько, сколько действительно заслуживал — если даже не больше.
Секретутка сломалась еще быстрее. Улучив момент, когда босс укатил по делам на своем роскошном ровере, он вошел в приемную, решительно прошагал к конторке и, схватив за руку длинноногую златовласку, буквально вырвал ее из кресла и втолкнул в директорский кабинет. Защелкнув замок, бросил ошеломленную девицу лицом на стол и прорычал: «Если только пискнешь — размозжу башку!» Задрав ей юбку и даже не стянув, а попросту разорвав тонкие ажурные трусики, с разгона вошел, вонзился в нее сзади, резкими ударами, словно гвоздь, вколачивая свой клинок во влажную горячую плоть. Златовласка даже не пыталась сопротивляться, кричать — и он, упиваясь собственной атакой, резко перевернул ее, швырнул на пол и бурно кончил прямо на ее лицо с широко распахнутыми перепуганными глазами.
«Утрись!» — Он ногой подвинул к ней остатки трусиков. И ничего — утерлась. И потом не стала поднимать никакого шума — и он был уверен в том, что превратился для нее в господина, повелителя, властного над ее жизнью, а она безропотно приняла статус рабыни…
В тот же день, вечером, дошла очередь и до дебилоподобных подростков. Возвращаясь домой, он не заскочил торопливо в подъезд, как делал это раньше, а, остановившись у дверей и резко повернувшись к плюющейся шайке, ткнул пальцем в грудь самого наглого и мордатого — словно намереваясь пробить тому ребра и продырявить сердце. «Слышь, ты, кусок дерьма, — обратился он к оторопевшему акселерату, — если будешь еще здесь харкать, я эти плевки твоим хлебальником вытру. — Обвел взглядом онемевшую шайку и добавил: — И вашими тоже».
