— Прошу меня простить. Надлежит набелить лицо…
И скользнул за ковры с другой стороны.
— Сю-юн? — обернулся к У Тхэ ошеломленный Эртхиа. Но тот молчал, глядя перед собой, и в глазах у него было непонятное.
Акамие же медленно-медленно шел к ан-Аравану, и лицо его светилось восторгом, ведь был он братом Эртхиа, рожденным с ним под одними звездами, и свойства их были схожи, и Акамие во все глаза смотрел на Тахина, и подошел к нему близко, и поклонился, и обнял. Эртхиа рванулся было остановить, но Дэнеш удержал его за руку.
И Тахин стоял еще мгновение с растерянным лицом а потом поднял одну за другой непослушные руки и положил их на спину Акамие и не сразу решился сжать их, как положено, когда обнимаешь брата.
И тут все кинулись обнимать друг друга, знакомых и незнакомых, и колотить друг друга по плечам и спинам, не делая различий между царем и ашананшеди, между воином и евнухом, и ан-Реддиль орал собакам по-улимски, что все здесь свои, и женщины ан-Реддиля, вслед за вольной по-аттански Ювой, обнимали мужчин, как родных братьев, и сам господин У Тхэ растерянно моргал, потому что Нисо, перебравшись к нему на руки, обвила руками его шею.
Одно мне непонятно, сказал потом Эртхиа. Оттого ли огонь погас, что Акамие его обнял, или обнял его Акамие и остался невредим, оттого что огонь отпустил свою добычу?
И только Сю-юн не радовался со всеми, скрывался за коврами, не смея показаться.
О том, как женщины готовили обед
Так сказала царица Хатнам Дерие своим молочным сыновьям:
— Если не получится, как мы задумали, идите с ним и найдите средство сделать это все равно, а если и тогда не получится, попытайтесь еще раз, ищите случая, который может представиться, когда его и не ждешь. И если не выйдет — тогда убейте его, но возвращайтесь ко мне живыми. Учить ли вас, как это сделать?
— Есть, госпожа матушка, яды, которые действуют не сразу, и тот, кто хочет отвести от себя подозрение, должен пользоваться таким ядом. Потому что, если убить иным способом, можно себя выдать, а яд, действующий с отсрочкой, не выдаст подсыпавшего его.
Юва осталась в кухне одна. Последняя дюжина пресных лепешечек плясала в раскаленном жире, нежно присвистывая, вздувая румяные хрусткие корочки. Юва ловко переворачивала их одну за другой, подхватывала деревянной шумовкой и выкладывала на блюдо, завершая сооружение внушительной горки, чтобы горяченькими быстренько нести на стол.
Еда, горячая, жирная, сытная, чтобы завтра у всех хватило сил уйти отсюда и добраться до селения ашананшеди. Там никто не живет теперь, кроме тех лазутчиков, что последовали за царем Акамие, но там найдется, чем накормить огонь в очаге, и туда смогут охотники приносить добычу. До весны там легче будет дожить. А что весной, не загадывали.
Чего не сделает сотня ашананшеди, когда вот — царь, а вот — шагата. Есть перед кем показаться. Принесли еду, принесли дрова. В считанные минуты сорвали разгородки, вымели весь мусор из кухни, огонь запылал в очагах, под котлами, наполненными чистым снегом, в ближних комнатах пыль стояла столбом, по лестнице вниз волокли ковры — в снег, чистить, мести и выколачивать. Прямо в кухне устроили всем мытье, сначала мужчинам, после — женщинам, как положено.
А после подтирали воду, заново наполняли котлы снегом, готовили мясо, грели вино, пекли и парили во все руки, кто, что и как мог. И расставляли столы, и усаживались, нарядные, красиво причесанные, Уна и Унана — в чистых платках на лицах, строгие, чинные, как будто не обнимались со всеми всего-то пару часов назад!
Оставалась только сладкая подлива из зайчатины и сушеных абрикосов, степенно загустевавшая в горшке на краю очага, которую то и дело надо было помешивать. Юва поторопилась положить последнюю лепешку на самый верх, и горка поехала во все стороны, звонко шурша.
— Ой! — испугалась Юва и наклонилась, расставив руки, пытаясь удержать, поймать разлетающиеся золотистые ароматные ломкие лепешки.
— Что ты делаешь?! — закричал Хойре с порога. Юва обернулась в испуге и недоумении. Рядом с ней в тенях от котлов и сковород, развешанных вокруг очага, едва различимой тенью плыл ашананшеди, и — едва уследить глазами, и сразу не понять смысл его мгновенного текучего, плавного, мягкого движения: пальцы правой руки друг о друга над горшком с заячьей подливкой, и пальцы левой немыслимым перехватом выплескивают сталь, но пока не пускают птицу-смерть лететь, пока держат ее невесомо на самых кончиках, и рука взмывает…
— Юва, сюда! — крикнул Хойре раньше, чем понял, что это нельзя.
— Если крикнешь еще раз, я убью ее, — почти не слышно произнес ашананшеди.
— Юва, иди ко мне.
Они обречены. Они уже мертвы. Она и он. Оба. Иди ко мне, моя невозможная. Не в жизни, хоть в смерти. Иди ко мне.
— Иди к нему. Я убью вас обоих. Или, если хочешь, девушка, я убью только его. Мне нужна жена. Ты красивая. На что тебе этот? — почти неуловимый слуху, но так отчетливо слышимый голос, и от него мутит, и нетерпение дрожью проходит по телу, и смерти не страшно, так должно быть, так и будет, так должно быть, когда звучит этот голос, но скорее, скорее — так мучительно слышать его.
Юва идет, как по узкому мосту, разведя руки, и видно, что пальцы у нее еще белые от муки. Она идет, не оглядываясь, но все в ней, и слух, и зрение, и чуткость напряженных пальцев — обращено назад, откуда тянется за ней этот голос.
И Хойре протягивает руку ей навстречу, но она не замечает, проходит мимо и прячется у него за спиной, и не дышит там. И слушает.
— Ты молчи, оскопленный, я успею убить ее, даже если сначала убью тебя. Зачем ты за него прячешься, девушка? Он не сможет защитить тебя. Я убью его. Иди ко мне.
И Юва, качнувшись, делает шаг и выглядывает из-за Хойре.
— Пощади его, — сама не слышит своего голоса.
— Подойди ко мне, и мы поговорим об этом.
Юва делает шаг.
— Нет! — с трудом выдыхает Хойре. — Она не пойдет к тебе. Ты считаешь себя мужчиной?
Каждое новое слово дается все легче. Они обречены. Ничего хуже с ними уже не случится. Вот время — жить. Без страха. Без сожалений.
— Ты считаешь себя мужчиной, предатель? Долг мужчины — служить своему царю и служить верно. Я больше мужчина, чем ты.
И во весь голос:
— Измена! Еда отравлена!
И нож летит в горло.
И Хойре кажется: нож летит медленно-медленно, длинной рыбой горных ручьев, отливая перистым узором драгоценной стали, и медленно-медленно навстречу ножу выступает Юва, поднимается на носки, беспомощно и бесполезно раскинув руки, а нож летит, и это ему — в горло, а ей, теперь уже ей — в лицо, и ничего не успеть, но как медленно все и тягуче, и вязко, мучительно, бесконечно, и можно еще успеть: протянуть руку, чтобы оттолкнуть ее, но оттолкнуть уже не успеешь…
