Елизавета Дворецкая - Колодец старого волхва

Не огорчившись малым успехом похода — не в последний раз русы встречаются с печенегами! — князь Владимир устроил в Белгороде великое празднество, желая отблагодарить белгородцев за то, что они выдержали осаду и не отдали врагам его любимый сторожевой город. Сначала епископ Никита отслужил пышный молебен, от имени князя и его людей благодаря Бога за все сразу: за спасение Белгорода от печенегов, за сбережение князя в чудском походе, за благополучное возвращение дружины из степей. Сам князь пришел на молебен, и в церкви было не протолкнуться: каждому хотелось постоять под одной крышей с великим князем. Епископ Никита радовался, видя такое многолюдство в своей церкви, и благодарность его милостивому Богу Христу была вдохновенна, как никогда.

Как и в том давнем пиру перед походом, в большой палате княжеских хором, на дворе и даже на площади внутри детинца были расставлены столы с хлебом, кашами, дичью, стояли бочки с медом, пивом и квасом, и всякий белгородец любого рода и звания мог подходить и угощаться сколько душа пожелает. Снова князь созвал своих бояр и знать из ближних городов, даже княгиня Анна на сей раз покинула свой киевский терем и сидела за столом возле мужа, поражая взоры златотканым платьем и золотым венцом византийской работы. Но Медвянка не завидовала даже княгине. Теперь она сидела среди женщин дружинной знати, и ей нечего было робеть и не перед кем отводить глаза. Как раньше она была самой красивой девушкой Белгорода, так теперь стала самой красивой молодушкой и гордилась женским убором — шелковым повоем, расшитым серебряной нитью и стеклянными бусинками, красными сафьяновыми сапожками, на которые она теперь получила право, как жена кметя и женщина воинского сословия. Но больше всего она гордилась Явором. Теперь даже сам Сварог не убедил бы ее, что Дунай красивее Явора, а Рагдай дерется лучше. Гордость собой с нее когда-то легко сбила Забава Путятична, а теперь Медвянка даже на Жар-Птицу посматривала снисходительно — а найди-ка ты себе такого мужа! Благодаря Явору Медвянка и себя считала причастной и к ратным делам, и к этому веселью. Разве она не жена кметя, проливавшего кровь в битвах со степью? Разве не будет она матерью новым воинам, новым защитникам Руси? И как в дружине все равны, так и Медвянка теперь чувствовала себя равной даже Ведиславовой жене Пребране, которая была внучкой Претича, дочерью черниговского тысяцкого Грознояра и невесткой киевского тысяцкого Ратибора. Лучше нее Пребрана была только тем, что у нее уже был новорожденный сын Бранеслав-Василий, а у Медвянки еще не было. Но ничего, к весне поглядим!

За большим столом в княжьей гриднице сидело и семейство тысяцкого. Сияна не только матери и нянькам казалась повзрослевшей за дни осады: несколько месяцев назад ее едва замечали, а теперь ее лицо приобрело строгость и внутреннее воодушевление, отчего она стала еще красивее и совсем уже не походила на ребенка. Теперь взгляды гридей и бояр то и дело устремлялись к ней, но даже Дунай Переяславец не смел ей подмигнуть. Даже князь Владимир поглядывал на боярышню с одобрением, покручивая ус, и обводил взглядом своих кметей, прикидывая, нет ли среди них подходящего зятя для тысяцкого.

Были здесь и служители богов — епископ Никита с Иоанном, был и Обережа, были и старосты ремесленных концов, городники, был даже неугомонный Шумила. В этот радостный день все были в мире, все праздновали единый праздник.

В разгар пирования на свободное пространство перед княжеским столом вынесли скамью, покрытую куском медвежьей шкуры. На нее уселся княжеский гусляр, ему подали гусли, украшенные резьбой и блестками перламутра. Увидел бы его Сполох — это был тот самый русобородый кметь, что слушал на подольском торгу его повествование о белгородском киселе. Но Сполоха давно не было в Белгороде, а все прочие ничего об их встрече не знали и смотрели на гусляра с любопытством. О чем он им споет? Старую славу прежним князьям, новую славу о последнем походе Владимира на чудь? Этого особенно хотелось белгородцам, но ожидало их совсем другое.

— Хочу я вас, белгородцы, други мои, честью почтить, — сказал князь. — О делах ваших славных велел я сложить песню, — слушайте ее сами, а после будут слушать ее потомки ваши и знать, из какого славного корня род их ведется, чтобы гордились они честью земли нашей и ни в какой беде не роняли ее. Гости притихли в удивлении, а гусляр запел:

Затаив дыхание, белгородцы слушали песню о своих же делах и не верили ушам. Кощуны поют о богах, славы — о древних князьях и могучих витязях, но что можно спеть о них — о кузнецах и городниках, о старике, который и меча поднять не сможет, о самых простых людях, которые ничем не славились, ни родом, ни удалью не вышли?

Повествование продолжалось, череда известных им событый проходила перед глазами белгородцев, и свои же дела выглядели незнакомыми, важными, полными высокого смысла и величия. Не такими они казались раньше — каждый переживал свой труд и свое горе как мог, терпел, боролся, падал духом и вновь обретал надежду, но во всем этом не виделось ничего героического. И только теперь, в словах стройной песни под гусельный перезвон, белгородцы словно с высоты взглянули на недавнее прошлое и поняли, что же они сделали все вместе — отстояли от беды свой город, заслонили щитом Киев и всю русскую землю, стали не менее достойны прославления, чем могучие бойцы древних времен.

Эта песня была славой Земле, древней и вечно прекрасной Земле славян, которую еще много веков назад сам Сварог начал оборонять от лютого Змея Горыныча. И каждый из них, детей этой Земли, готов был отдать ей все свои силы, саму жизнь. Ручейки сливались в могучий поток. Он сметет все преграды и горести, он отстоит волю, изобилие, славу земли русской, чтобы травы и цветы ее не попирались копытами чужих коней, не поливались слезами и кровью и чтобы потомки их могли спустя века подхватить эту песнь:

1994-1996 г.