На этом думы о доме да родне закончились, потому что Лесана, наконец, достигла низенькой крепкой двери. Постучала и распахнула тяжелую створку, согнулась, чтобы не осадиться лбом об притолоку, шагнула в темный жарко натопленный покойчик.
— Бабушка! — позвала нарочито громко, вдруг не услышит.
— Чего разоралась? Ходют тут, вопят в три глотки, а потом или кочерги след простыл или холстин не досчитаешься. Иди, иди отседова! — согбенная обитательница коморки шагнула откуда-то из полумрака, потрясая веником.
— Бабушка, это я — Лесана, — девушка даже растерялась. — Не узнала меня?
— Лесанка? — прищурила слезящиеся глаза старуха. — Ты что ль?
— Я.
— Никак Нэд, старый козел, опоясал-таки? — догадалась хрычовка. — Видала, видала, как ты Дарена — колоду беззаконную — по двору валяла. Наловчилась…
— Ой, — расстроилась собеседница. — А я тебя там не приметила…
— Дык, меня чего примечать-то? — замахала руками бабка. — Меня примечать, только падучую кликать.
Лесана рассмеялась и вдруг порывисто обняла Нурлису, вдыхая забытые уже запахи дыма, камня, лежалых холстин и… старости, пропитавшие убогую одежу бабки.
— Я тебе гостинцев привезла.
— Мне? — изумилась старая. — Да Встрешник с ними, с гостинцами. Дай-ко я на тебя погляжу, ну-ка…
И она поворачивала девушку то так, то эдак, чтобы в свете лучины разглядеть и новое ладное облачение, и широкий пояс с медными бляшками, и саму обладательницу справного наряда.
— Ишь, вымахала! Через прясло-то перешагнешь и не заметишь. А патлы-то обросли… Садись, садись, состригу лишние, ножни где-то тут были, если не упер никто. Ходят тут день и ночь, все тащут, что плохо лежит…
Старуха кудахтала, суетясь вокруг гостьи, вглядываясь ей в лицо, суматошно поглаживая по плечам, не зная, как оказать честь, как скрыть дрожь в голосе. Молодая статная женщина стояла перед ней. И, хотя не было больше у Лесаны задорно сияющих глаз, да и взгляд стал тяжелым (молодые девки эдак не смотрят), а промеж бровей появилась сердитая морщинка, для Нурлисы она была все та же девочка, что когда-то бессильно плакала, уткнувшись носом ей в коленки.
— Ну, давай, показывай гостинцы, — наконец, вспомнила старуха. — Показывай.
Лесана достала из заплечной сумы долбленку медовухи и клюкву, вываренную в меду.
— Это чего, орехи что ль? — сунула нос в глиняный горшок Нурлиса. — Вот дурища! Чем же я их грызть-то буду?
— Ягоды там, — улыбнулась девушка. — И вот еще что…
Шагнув к бабке, выученица Клесха накинула ей на плечи широкую мягкую шаль.
— Чего это? — растерялась карга. — Плат? Мне?
— Тебе. Чтоб не зябла, — и гостья снова порывисто обняла хозяйку коморки.
— Ну, будя меня тут задаривать, — вывернулась старая, скрывая влажно заблестевшие глаза, и зашаркала к сундуку.
Припрятала гостинцы под лавку, затем подняла тяжелую крышку ларя, пошуршала чем-то, что-то переложила с места на место, побубнила и, наконец, сызнова вернулась к гостье.
— На вот, поддень куфайку, — и она сунула в руки девушке новую войлочную, но уже пахнущую прелью, душегрейку.
— Зачем мне? — растерялась Лесана. — Лето ж на дворе.
— А оно что вечное, лето-то твое? — зашипела Нурлиса. — Поддевай, говорю, без всяких разговоров! Ну?
Обережница усмехнулась и послушно натянула «куфайку».
— А теперь расскажи-ка мне, коза-егоза, — приобняла старуха собеседницу. — Почто это вас с Клесхом Нэд сегодня полдня пытал у себя в покоях? И отчего у него опосля этого рожа сделалась перекошенная?
— Дак, гневался, что наставник скрыл ото всех, что у меня Дар к любому делу — к колдовству, к целительству, к рати, — объяснила девушка.
— Это как? — бабка вцепилась в руку гостьи. — Бывает разве такое?
Лесана пожала плечами.
— Говорят, прежде будто и было, но то лишь в былинах. Ныне Дар в Осененных к одному чему-то горит.
— И как же наставник твой непутевый тайну сию проведал, а?
Девушка улыбнулась, глядя на то, как оживилась ее собеседница, почуяв свежую сплетню.
— Я на втором годе ученичества упыря подчинила, чтобы меня от дерева отвязал. А потом, ну… когда… Донатос… Я себя лечила. Сама.
Старуха поправила на плечах новый платок и подалась вперед:
— Это что же, ты, девка, и мертвых упокаивать можешь?
Послушница покачала головой:
— Нет. У меня к колдовству Дар слабый. Хватает, чтобы круг обережный начертить да науз заговорить — на иное что силенок мало…
Нурлиса походила по коморке, остановилась у печи и заговорила:
— Ай да Клесх. Учудил, так учудил. А что же ты не сболтнула-то никому? Почему до Главы не дошло?
— Так не знала я! — развела руками девушка. — Упыря подчинила потому, что слово колдовское знала — слышала, когда Тамир наговоры свои долбил. Целительство далось, когда вспоминала, как Айлиша лекарствовала. И в уме не держала, что не может ратоборец кровь затворять или Ходящих подчинять.
Она вспомнила, как Клесх сказал ей о сути ее Дара. То случилось по зиме, когда она чертила в снегу обережный круг, обходя место ночлега. Наставник разжигал костер и вдруг спросил:
— Цветочек, а тебя не смущает, что ты сейчас колдовской заговор творишь?
Лесана вскинулась и спросила:
— А что такого?
Наставник пожал плечами:
— Ничего. Будь ты наузница. Но ты — ратоборец. Мы запираем круг кровью.
Она так и села тогда в сугроб. А заодно поняла, отчего в самый первый день их странствия он так внимательно следил за тем, как она творит обережную черту, и отчего положил тогда меч под руку — сомневался, что будет толк от такой защиты… Но проверить решил. И уж точно всю ночь не спал.
Потом не раз еще казалось послушнице, будто наставник учит ее жить, как зверя — одним чутьем. И еще она видела: его-то чутье никогда не подводит. Поэтому отчаянно хотела постичь непростую науку — оставаясь человеком, будить в себе опасного хищника по требе.
Нурлиса качала головой:
— Ай да девка… Дык, куда тебя теперь? Два года на послушании, а потом?
— Потом креффом. Я Дар вижу, — сказала она в ответ.
Бабка снова покачала головой и вдруг расцвела:
— Креффом! Эдак мы с тобой как прежде видеться-то станем!
А Лесана смотрела на нее, и ком стоял в горле. Потому что… видела она, как за прошедшие три года сдала бабка: рот и щеки совсем ввалились, морщины залегли глубже, кожа на лице покоричневела и обвисла.
