Гости хватали со стола кто баранью ногу, кто кувшин вина, спешили на задний двор. Алеша и Тугарин явились вскоре и встали в середке в десятке шагов напротив друг друга. С главного двора доносились песни, пьяные выкрики. Там пировал простой люд, но их тревожить князь не велел, пусть кровь прольется на заднем, где режут скот.
Гости собирались кучками по краям двора, но князь знака не подал, ждал, когда на крыльцо выйдут все послы и знатные гости из других стран. Пусть засвидетельствуют, что двобой шел по-честному.
— Прощайся с солнцем, мелюзга, — проревел Тугарин.
— Где ты видишь солнце, дурак? — удивился Алеша.
Он начал поднимать голову к небу, Тугарин тоже невольно посмотрел наверх, сильно озадаченный, ибо солнце не просто светило, а пекло спину и плечи. Что-то больно ожгло плечо. Он услышал довольный рев десяток глоток, тупо перевел взгляд на плечо, в нем торчал, медленно наклонясь под тяжестью древка, короткий дротик. Проклятый петух подло обманул, заставил отвести взор!
Взревев от ярости, он ринулся на обидчика как бык. Его огромный меч засвистел над головой, страшно распарывая воздух. Противник вроде бы подался назад, затем внезапно поднырнул под падающий на его голову меч. Тугарин лишь оскалил зубы, легкая сабелька дурака против его закаленных доспехов в три пуда весом…
Боль, острая и неожиданная, пронзила бок. Он отпрыгнул, ударил мечом, снова отступил, еще не веря в ранение. Лапнул себя за бок, ладонь вся в крови. Как… как этот разряженный селезень сумел его ранить?
Алеша кружил вокруг Тугарина, делал вид, что бросается, замахивался саблей. Надо держать в напряжении, больше таких ошибок тот не допустит. Помогла его разнаряженная одежка: никто не зрит в нем воина, а только гуляку и задиру за хмельным столом. Но все же этот оказался настолько громаден и силен, что ни умело брошенный дротик не поразил насмерть, ни остро заточенная сабля, легкая только с виду, а на самом деле в нее вбито два пуда железа.
Тугарин сказал ясным голосом, в котором была только холодная ненависть:
— И все же я во сто крат сильнее тебя, червяк! Если сумеешь быстро вырыть нору — рой. Если сумеешь взлететь — улетай, пока жив…
Алеша ответил:
— Тебе я такого обещать не могу.
— Червяк!
— Да, но зато живой.
Он качнулся вперед, ускользнул от меча, железо на груди Тугарина зазвенело. Одна бляшка слетела с сухим треском. Тугарин невольно взглянул на грудь, нет ли новой раны, и едва успел подставить меч под падающую сверху саблю. Меч тряхнуло, будто ударили не саблей, а железным бревном.
Глаза Тугарина стали из лютых еще и настороженными. Подлый разряженный щеголь нарочито играет ею как прутиком, чтобы обмануть мнимой легкостью! Но все же, кажется, приловчился к манере боя русского витязя. Хуже того, наконец раскусил, что тот нарочито строит личину пустого щеголя. Теперь видно, что боец умелый и не так молод, как старается казаться. Жилы на шее вздулись как у быка, глаза цепкие и беспощадные, сабелька лишь с виду перышко, на самом же деле в нее вбили железа едва ли меньше, чем в его огромный, наводящий ужас одним видом меч.
Кровь текла из пробитого бока, плечо постепенно немело, но он чувствовал, что раны не опасные, можно драться и победить, только не дать истечь кровью, на что надеется этот… этот…
Он выкрикнул страшно, прыгнул, ударил крест-накрест. Витязь отскакивал, все время держал сабельку острием вперед, грозя ткнуть в лицо. Тугарин ударил сверху вниз, Алеша успел подставить саблю, тяжелый удар едва не выбил руку из плеча. Звонко хрустнуло, он успел ощутить неладное, метнулся в сторону, на голову обрушилось небо. В глазах вспыхнули звезды, в ушах загремело. Острие меча Тугарина с размаху зацепило бревна мостовой. Алеша еще тупо смотрел на его меч, перевел взгляд на свою руку, не понимая, почему так легко… в кулаке была зажата рукоять с обломком сабельки не длиннее, чем в ладонь.
Над головой прогремел торжествующий рев. Огромная ладонь схватила за горло. Он ощутил, что его поднимают в воздух, ноги оторвались от земли. Он задыхался, прямо перед глазами увидел бешеное широкоскулое лицо с безумными глазами:
— Что скажешь теперь?
Голос был подобен грому. В глазах стало темно, в ушах гремел водопад крови. Он уже едва различал темнеющим сознанием лицо врага, а рука с обломком сабли метнулась вперед, он почувствовал сопротивление, нажал, стараясь вдавить в живот врага вместе с рукоятью, не понимая, почему та уперлась…
Потом снизу в подошвы ударило твердым. Он упал ничком, откатился, а когда сумел стать на колени, Тугарин все еще стоял на том же месте. Глаза его с непомерным удивлением опустились на торчащую из живота рукоять. Ухватился, выдернул, следом ударила тугая струя темно-красной крови. Бревна окрасились красным, между ними, плотно подогнанными, сразу стала собираться лужа.
Тугарин спросил тупо:
— Ты… червяк… снова ранил меня?
— Дурак, — прохрипел Попович. Горло болело так, что он едва выталкивал сквозь него слова. — На этот раз я тебя забил… В нашем селе так забивают кабанов… и хазеров…
Тугарин покачался, затем, не сгибая коленей, повалился, как срубленное дерево. Земля вздрогнула. Он лежал лицом вниз, раскинув руки. В правой все еще сжимал огромный кривой меч, больше похожий на крыло воздушной мельницы, здесь именуемой ветряком. Лежа, он казался еще огромнее, взоры многих с недоумением перепрыгнули на поповского сынка, что гордо подбоченился, взгляд стал гордым и пренебрежительным. Да таких… я пучками…
Он сделал два шага, качнулся и рухнул как подкошенный. Тоже не сгибая коленей, тоже лицом вниз. К нему уже бежали дружинники, подхватили на руки, облепили, как муравьи дохлую гусеницу, понесли. Навстречу уже проталкивались два волхва-травника.
Владимир указал на поверженного Тугарина. Голос был громок, чтобы слышали послы и знатные гости из заморских стран:
— С ним бились честно, и он дрался честно. Положить его в дубовую колоду. Если до завтра не приедет за ним родня, то сжечь на погребальном костре по обычаю русов!
Один из заморских гостей спросил:
— Как воина?
— Как знатного воина, — ответил Владимир громко. — Со всеми почестями!
Заморский гость кивнул, среди послов прокатился говорок удовлетворения. Поверженного богатыря подхватили и унесли, а челядинцы торопливо плескали воду из ведер, смывали кровь, посыпали песком.
Владимир широко раскинул руки:
— Вернемся за стол, а гусляры пусть потешат нас новыми песнями! А можно и старыми, ибо не все, что ново, — лучше.
