А из лесу уже показались всадники в кольчугах поверх белых рубах и остроконечных шлемах. Впереди, на белом коне, с поднятым мечом, царь Тюштень — могучий, черноволосый, как сам Громовник, на плечах — медвежья шкура, тёмная, как грозовая туча. Кто остановит эту живую грозу, готовую разить стальными молниями всякого сармата? Сын Грома не сдержал коня, даже услышав из святилища крики: «Стой, владыка, не воюй с росами!» Он решил, что росы запугали безоружных эрзян.
И тут с неба прогремел гром, и в землю между двумя дружинами ударила огненная стрела, потом ещё и ещё. Тюштень мигом осадил коня, а вслед за ним и вся его дружина. Все подняли глаза к небу и увидели там всадника на синевато-чёрном коне, с реющими по ветру лохматыми чёрными волосами и такой же лохматой бородой. В руках у него был лук и ослепительно сияющая стрела. Лесовики повалились на колени, воздели руки, закричали:
— Пурьгине-паз! Легче, легче, ты же наш!
— Это не Перун. Может быть, кто-то из грозовой дружины, — тихо сказал Вышата жене.
Дружинники, росы и эрзяне воздели руки, приветствуя грозового всадника. Тюштень величаво поднял одну руку и произнёс:
— Здравствуй, отец!
Всадник спрятал стрелу и лук в горит, тронул поводья и безмолвно скрылся в тёмно-сером облаке.
Тюштень вложил в ножны меч, окинул взглядом усеянную трупами долину, росских всадников, и только теперь заметил стоявшего в воротах святилища Зореславича.
— Ардагаст, царь росов! Что ты делаешь в моей земле? И чем ты так угодил моему отцу, что он не велит с тобой биться?
— Я-то? — самым небрежным, но дружелюбным тоном отозвался Зореславич. — Шёл вот древним путём к Золотой горе, а по дороге вместо тебя защитил твою столицу и святилище от царских сарматов, пока ты за мной гонялся, хоть я у тебя и курятника не тронул. Прости, что не выехал тебе навстречу: твоё священное питье сильнее бури с ног валит.
Царь эрзян, гневно нахмурившийся, вдруг расхохотался:
— Знай наше пиво, рос! Не один сарматский отряд из-за него погиб. Паштеня, милая! Это ты ещё одного сарматского царя хмельным одолела?
Раскаты дружного смеха весёлым громом покатились над святилищем, над безмолвным городком и кровавой долиной. Смеялись все — росы и лесовики.
Эрзянская дружина подъехала к священной горе. Тюштень спешился и стал подниматься в святилище. Ларишка крикнула Меланиппе:
— Лошадка! Дай царю эрзян голову того князя. Она у меня в седельной сумке.
Чернокудрая амазонка догнала Тюштеня у самых ворот и вручила ему окровавленный трофей. Тот с хищным торжеством взглянул в мёртвое лицо Амбазука, потом отдал голову дружиннику и достал из чёрного мешочка у пояса странный и жуткий предмет: четыре человеческие верхние челюсти, старательно отпиленные от черепа и нанизанные на ремешок вперемежку с бронзовыми бляшками.
— Пятеро рубили на части мужа моей матери. Теперь у меня будут все пять челюстей. И вредить живым духи пятерых не смогут: эти бляшки — знаки Солнца... Амбазук был дальним родичем моей матери. Спасибо тебе, царь росов: теперь меня не будут звать, как тебя, Убийцей Родичей!
И лесной царь, кое-что знавший о венедских обычаях, трижды крепко обнялся с росичем. Они сели рядом на опрокинутых кадках, положив друг другу руки на плечи. Сын Грома и Солнце-Царь, такие разные и всё равно похожие. Оба были воинами в самом расцвете сил, много повидавшими, но сохранившими юношеский задор и отвагу. Эрзянин казался старше росича, хотя был моложе его. Оба своим оружием, доспехами, всем видом напоминали сарматов, своих родичей и врагов, и только по-сарматски могли говорить между собой. Их хотели столкнуть, чтобы в смертельном бою воинов Солнца и Грома победила Тьма, чтобы сгинули на радость воронью их небывалые прежде царства. Только разве воронам с сороками погасить добрый Свет в огненных душах таких людей?
А моление пошло дальше, искони заведённым ходом. Люди кланялись старой липе и другим священным деревьям, а Вардай поливал их корни пивом из ковша и молил у богов хорошего урожая, брёвен на дрова и на избы, лаптей, мочалы, лубьев... На всё были у мордвин и мари особые боги или хоть помощники богов, и всех нужно было умолить и угостить. А иначе — как выжить в лесу, где и хлеб скупо родит, и скотины много не прокормишь, и дичи не так уж и много, ещё и сарматы докучают хуже лесных зверей?
Потом девушки, которых до сих пор не кормили, затянули плаксиво и протяжно: «Ай, царь, пить хотим, ай, царица, есть хотим!» Их тут же угостили, и девушки стройными голосами запели священные песни. Под их пение и звуки волынок весело и беззаботно пировали хозяева и пришельцы-росы. Особенно рады были венеды, которые словно домой попали. И ходят тут люди в белом полотне и лаптях, и хлеб сеют, выжигая лес, как нуры, и пироги едят, и яичницу, и квас пьют, и пиво с мёдом. А главное — такие же мирные, добрые и работящие, но, если надо, так же умеют встретить врага топором, рогатиной и стрелой, чтобы бежал он из леса, как из царства преисподнего.
Моление и гульба продолжались до вечера. Потом хозяева ушли в городок, а гости, не в силах двинуться после пива, заночевали в долине. Ночь была тёплая, хотя настал уже месяц рюень. Утром Ардагаст пошёл к лесному ручью. Ноги снова слушались его, но голова изрядно болела. Зореславич опустил голову в чистую холодную воду, когда же поднял, увидел над собой сильного воина лет тридцати, лохматого, черноволосого, в изорванной кольчуге.
— Здравствуй, племянник! Ну, каково священное питье эрзянское? Его только мы, небесные воины Перуна, с первого раза выдерживаем.
Своего дядю Гремислава, погибшего под Экзампеем, Ардагаст живым никогда не видел — лишь его дух, вызванный как-то Выплатой.
— Ты только на сына моего не серчай, — продолжал Гремислав. — Угостил на славу, правда ведь?
— Тюштень — твой сын?
— Да. Я летал к его матери. Даже забрал её к нам на небо. А она всё равно на землю с сыном вернулась. Хотела, чтобы он стал великим царём и отомстил за её мужа. А лесовики думают, будто их царь — сын Пурьгине-паза. Старик... Перун то есть, не против: и ему больше чести, и царю, и царице-матери. — Гремислав вздохнул. — А сынок-то безотцовщиной вырос. Летит орлом, не подумавши, на кого попало. Разве только я могу его остановить или сами боги. Вот и вчера... А впрочем, весь в меня.
— Мы сегодня хоронить будем тех, кто в бою с сарматами погиб. Спасибо тебе, дядя, что не пришлось ещё и с эрзянами биться, напрасную кровь лить.
— Да уж, кто в напрасном бою, в усобице, сгинул, того ни в Перунову, ни в Даждьбожью небесную дружину не возьмут. А ваши здесь пали на святом пути, за святое место. Удачи тебе, племянник, на Пути Солнца! Если добудешь заветную стрелу — значит, не так плохи и слабы стали потомки сколотое, как мне с Зореславом старшие дружинники твердят. Эх, будь я жив, пошёл бы с тобой к Золотой горе даже простым дружинником, хоть было бы мне сейчас! под шестьдесят!
