Со временем он научился не-любить. Но зато вот с ненавистью справиться оказалось гораздо труднее. Ненависть росла в нем ежедневно, ежечасно, ежеминутно, подспудным ядовитым растением проникая в самую сердцевину души. Он ничего не мог с ней поделать. Он ненавидел людей, с которыми ему приходилось жить вместе, ненавидел тех, кого боялся, ненавидел тех, кого любил. Ненависть и презрение. Он ненавидел и презирал каждого из своих односельчан, начиная от престарелого жреца и заканчивая собственными родителями. Он презирал соседей за их жирные, самодовольные рожи, презирал тех, кто безропотно принимает побои и тех, кто уверенно раздает их, презирал мелочную суету, занимающую все мысли его односельчан, презирал их тупость, их гогочущий смех над вещами, которые они не могли понять. Он презирал все то, чем не мог и чем, может быть, очень хотел бы стать…
Стэфан прятал свою ненависть. Он знал, что болен. Лекарства от этой болезни не существовало, ибо поражен был его дух.
Так тянулись дни — между сном и сном, между тоской и безысходностью. И вот, настал день — вернее, это был поздний вечер — когда он понял, что больше не выдержит. Тогда он встал и тихо выбрался из дома. Куда идти, он не знал и поэтому пошел прямо. А прямо перед ним был лес, и за ним — горы.
Он шел несколько часов. В эти часы в нем родилось нечто вроде внутреннего голоса — говорившего хотя и без слов, но достаточно внятно. Так, например, когда Стэфан хотел свернуть с дороги и углубиться в лес, внутренний голос настойчиво подтолкнул его идти дальше.
К утру он добрался до гор. Солнце еще не взошло, но было уже светло. Воздух был по-утреннему свеж. Щебетали птицы, приветствуя восходящее солнце.
Двигаясь дальше, он увидел крохотную долинку. Там журчал ручей и росли какие-то цветы. Валуны, покрытые лишайником, лежали в беспорядке, который был совершеннее любого порядка. Каменные сарафаны старых гор спадали вниз широкими складками. Он стоял у подножья.
Здесь он остановился. Он понял, что дальше идти не нужно, да и некуда было идти. Собственный побег из дома вдруг показался ему бессмысленной глупостью — такой же бессмысленной и бесплодной, как и попытка поймать в луже отражение луны. Вот, он пришел. Что теперь?
Так он стоял некоторое время. Потом ненависть и презрение к себе самому отступили, перестав закрывать то, что он должен был увидеть. Он увидел это не сразу, а постепенно. И услышал.
Ручей танцевал. Танцевал, поднимаясь вверх по склону горы, обнимая ее, приникая к ее древней плоти. Танцевали цветы и кусты, раскачиваемые ветром, ловя ветер сетью своих ветвей. Танцевали неподвижные камни и узкие расщелины. Сама земля в этой долине двигалась столь стремительно, как будто бы Стэфан стоял в середине водоворота. Танец набирал силу и ритм. Вернее — это Стэфан видел все большую часть танца. Этот танец ничем не отличался от музыки. Движение и звучание были одним целым.
Он перевел взгляд на гору. Еще миг, и она тоже… Да. Гора пела. Облака закручивались вокруг ее вершины вторым водоворотом — подобием того, что был на земле. Воздух дробился на бесчисленные хрустальные осколки, которые кружились и летели в определенном ритме. Мир выгибался. Земля, где стоял Стэфан, стремительно погружалась вниз, изнанка небесного свода вытягивалась вверх. Это были две чаши, одна из которых была перевернута и установлена на другой, а горизонт был линией их разделения, и Стэфан находился в сердцевине этого неподвижного, неописуемого, молниеносного буйства.
Что-то толкнуло его изнутри. Сначала неуверенно и неумело, а затем все быстрее и быстрее он стал двигаться, стараясь ухватить этот гремящий ритм, слиться с ним, раствориться в нем. Он вскидывал руки и ноги, изгибался, как змея, кружился и кувыркался. Может быть, его движения были нелепыми, но поблизости не было никого, кто мог бы посмеяться над их нелепостью. Сам же Стэфан не думал об этом. Временами ему казалось, что он парит над землей, поднимаясь и опускаясь, ступая по воздуху так же уверенно, как будто под ногами была какая-то твердая поверхность. Он забыл себя. Он двигался все быстрее, быстрее. В любой момент он мог свернуть себе шею, слишком резким движением сломать руку, сместить позвонки. Лишь каким-то чудом ему пока что удавалось избежать этого, становясь буквально на голову, рывком поднимаясь обратно, выгибая руки, ноги и торс самым немыслимым образом. Он ни о чем не думал.
Что-то росло в нем, мучительно прорывалось наружу, трепетало, подобно цветку, готовому раскрыться. Оно поднималось откуда-то изнутри, достигало сердца и горла, током мучительного экстаза восходило выше, проникая в череп, и тонким, незримым ароматом выходило из макушки. Он хрипел, дыхания уже не хватало, но он продолжал танцевать. Мир кружился и бился в одном ритме с биением его собственного сердца. Но он чувствовал: еще немного — и он упадет без сил. Может быть, он умрет. Не выдержит сердце. Еще… еще немного. Не быть собой, чтобы найти себя…
То, что с некоторых пор обитало внутри Стэфана, где-то вблизи сердца, вдруг обрело голос. Оно сказало: «Все это я дам тебе, и даже большее. Я избавлю тебя от страхов, от сомнений, от слабости. Прими мою Силу — и я преображу тебя.» «Да! — Выдохнул Стэфан. — Да, да, да!!!» «Ты забудешь себя.» — Пообещал голос, но это обещание не вызвало в Стэфане ничего, кроме прилива экстатичной радости. Что помнить? Прозябание в деревне? Да пропади оно пропадом… «Ты изменишься.» «Да. Да!» «Ты станешь вечно жить внутри этого танца. Ты будешь видеть его и ощущать постоянно. Твое прежнее тело и естество не приспособлены к тому, чтобы танцевать в этом ритме. Новые — будут.» «Да!!!»
Кажется, он закричал. Но он не услышал своего крика. Рев танца поглощал все звуки, движение музыки было подобно урагану, в сердцевине которого оказался Стэфан. То, что раскрывалось в нем, раскрылось. Само по себе оно было еще слишком слабо и раскрылось слишком рано. Но рядом было нечто иное, более сильное, нечто, сравнимое с деревом или целой рощей — если сравнивать самого Стэфана с только что пробудившимся цветком. Он потянулся к этому большему и был укрыт, убережен от чудовищных ветров, дующих вовне. Лес спас его. Он стал частью леса, цветком, выросшим под сенью древних тяжелых ветвей. При этом он, кажется, потерял что-то… Но он не жалел об этом. Он разучился жалеть.
Сторонний наблюдатель, оказавшийся бы в этот час в горной долине, увидел бы престранную вещь. Сначала какой-то юноша прыгал, скакал и изгибался вблизи ручья, но затем он, двигавшийся поначалу как деревенский увалень, стал откалывать коленца, на которые были бы способны не всякие жонглеры и акробаты. А затем он начал меняться.
