Сейчас мне самому трудно поверить в то, что можно ненавидеть с такой силой, с какой я ненавидел тогда принца. Каждую ночь я придумывал для него самые изощренные казни, которые в мечтах всегда совершались на моих глазах. И Тамариск молил меня о пощаде, и я, скажу в свое оправдание, неизменно освобождал его в последний момент, а потом подходил к деду и к матери и говорил: «Ну вот, теперь вы видите, что зря презирали меня, и считали ни на что не годным?..»
Но так было в моих полубредовых видениях, а наяву настало время для обучения Тамариска премудростям государственного управления. И здесь неожиданно выяснилось, что он хочет обучаться им не больше, чем огородничеству в своей названной семье.
Целыми днями принц вместе со своими названными братьями носился где-то на горных коротконогих лошадках, в сопровождении своры свирепых псов, которые не признавали никого, кроме своих хозяев, и даже пищу брали только из их рук. В ответ на требования деда и осторожные увещевания матери и Морилоны, он только смеялся, по-звериному скалил белые зубы и, не дослушав до конца, убегал на псарню или к сокольничим. Дед пробовал прибегнуть к насилию, но натолкнулся на характер, до смешного напоминающий его собственный – Тамариск либо замыкался в себе и переставал даже есть и пить (что до полусмерти пугало Морилону), либо реагировал на принуждение вспышками бешеной ярости, буквально сметающей все на своем пути (однажды, чтобы сбежать из под ареста, он за ночь ножом проковырял двухвершковую дверь и чем-то проломил голову великану-охраннику, которого король поставил стеречь неразумное чадо).
Приблизительно в это же время я отомстил им за все те унижения, которые мне пришлось перенести. Тогда я думал, что отомстил. Так будет вернее. Тебе интересно, что я мог сделать? Я скажу тебе. Я совратил Тамариска. Ему тогда едва исполнилось 12 лет, и ничего оскорбительней для деда я не мог даже вообразить. Я знал, что если все раскроется, меня убьют. И был готов к этому. И даже рассказал об этом самому Тамариску.
Но он, как всегда, спутал мне все карты. Вместо того, чтобы ужаснуться или заплакать, или хотя бы возмутиться, он встряхнулся, как, знаешь, встряхиваются сучки, когда с них слез кобель, с видом этакой независимости и успокоения, а потом рассмеялся и сказал:
– Что ты, Риз, не бойся, я ничего не скажу королю. Я вовсе не хочу, чтобы он скормил тебя псам, ведь если я где-нибудь сверну себе шею, ты – единственная надежда королевства. Знаешь, Риз, это было очень здорово, но ты слишком сопишь, и у тебя пахнет изо рта, поэтому в следующий раз я попробую с кем-нибудь другим. Ты только не обижайся…
Никогда мне не хотелось убить его так сильно, как в тот момент. Но я слишком слаб, что бы кого-нибудь убить. И ненависть не придает мне силы, как некоторым, но лишь отнимает то немногое, что у меня есть. Поэтому принц до сих пор живет.
Между тем дед не оставлял своих попыток обучить Тамариска государственным делам. Принц должен был присутствовать на всех приемах и на заседаниях государственного совета. Перед входом в тронный зал специальный человек обыскивал Тамариска и проверял, не спрятано ли у него чего-нибудь за пазухой. Делалось это по специальному распоряжению деда и началось после того, как Тамариск притащил в тронный зал рогатку и в самый торжественный момент камнем сбил перо на шляпе посла одной очень воинственной державы. Возмущенный посол тутже удалился из зала и, не обращая внимания на уговоры, в течение часа покинул город вместе со всем посольством.
В ноте, которую нам потом передали, говорилось о том, что «вознамерившись руками цесаревича телесное ущербление произвести» , мы тем самым нарушили дружественные отношения, установившиеся между нашими странами.
А надобно тебе знать, что король этого самого государства был, как и его посол, вспыльчив до крайности, и, вроде цепного кобеля, бросался на любого из-за самой малости. Деду стоило немалых трудов установить с ним хоть сколько-нибудь приличные отношения, и уже с десяток лет гасить миром все пограничные стычки. И теперь такое… К воинственному королю тутже поехали послы с богатыми дарами, а Тамариска дед избил жестоко и собственноручно.
Я тогда спрятался за занавеской, чтобы послушать его вопли и порадоваться, но принц во время экзекуции не издал ни звука, и потом, хотя и пролежал на животе, не вставая, почти целую неделю, никто не слышал от него ни одной жалобы. А все три названных брата всю неделю простояли на коленях возле его постели, и, когда подходили слуги, скалили зубы на манер их же охотничьих псов, и сами все делали для него, выносили горшки и все такое… Когда они поворачивали его или меняли повязки, Тамариск ругался сквозь стиснутые зубы, а братья рассказывали ему похабные анекдоты, чтобы отвлечь от страданий.
После этого Тамариска стали обыскивать на входе в зал, но это не значит, что он угомонился, и однажды весь прием ел одни сливы с блюда с фруктами, а косточки прятал за манжеты, и в конце быстро, ловко, не меняя выражения лица, обстрелял этими косточками стоящих у входа в зал кирасиров. Они по протоколу не могли шевелиться, и стояли как истуканы, косточки звякали об латы, и никто вообще не мог понять, что происходит. Некоторые гости и члены совета даже стали делать охранительные знаки, потому что думали, что дело здесь не обошлось без нечистой силы. Дед, когда догадался, в чем дело, хохотал до упаду, и тем дал принцу понять разницу между внешней и внутренней политикой. Тамариск усвоил урок и с тех пор бегал от всех межгосударственных дел, как провинившаяся собака от плетки.
Единственное дело, на которое мог бы сгодиться принц, это руководство пограничной службой. Тамариск просил отца отпустить его, но тот не хотел рисковать жизнью единственного наследника, и отказал.
Во дворце же Тамариск тосковал. Морилона и дед пытались развивать его и запирали в одной келье с мудрецами, философами, учеными, поэтами. Они читали Тамариску стихи, трактаты, показывали чудесные превращения веществ. Тамариск из уважения к преклонным годам мудрецов не трогал их, но иногда, когда они особенно надоедали ему, разрывал на части свою рубашку, привязывал мудрецов к стулу, затыкал им кляпом рот, а сам, полуголый, засыпал, свернувшись клубком на каменном полу.
В отчаянии дед однажды вспомнил даже обо мне, хотя до этого несколько лет меня вообще не замечал. Когда я явился в его покои, он оглядел меня с ног до головы и сказал:
– У тебя под носом больше не висят сопли, и вообще ты стал гораздо больше похож на человека, чем раньше. Терезия говорила мне, что ты много читаешь, и даже переписал несколько полуистлевших трудов древних мудрецов. Это так?
