Но отчетливо видны еще фигурки сельчан, которые все не угомонятся, все не перехитрят всех остальных, словно нет у них времени остановиться, подумать, правильно ли они тратят драгоценное, отмеренное Всевышнем время своей краткосрочной, как вспышка молнии, человеческой жизни. Тишина. Голова собирается домой. Убирает со стола лишние, сухие, как осенние листья, бумаги, запирает сейф, в котором он в те времена, когда был женат на Гапке, кроме печатей, хранил некую коробочку, чтобы она случайно не попалась ей на глаза. Наверное, она и сейчас там пылится, но руки не доходят проверить – дела, дела. А в углу кабинета на вешалке притаился фрак. И хотя смеркалось довольно поздно– лето трубило уже о своем победоносном приближении тысячами глоток суматошных птиц, – тени в кабинет Головы наползали чуть ли не с полудня, густели под его столом, за шкафом и по мере отступления дня норовили заполнить его кабинет непроглядным туманом, чтобы успокоить на веки вечные его беспокойную христианскую душу. Так, по крайней мере, казалось Голове, а так как с собой, как с человеком надежным, он спорил редко, то постепенно стал принимать за аксиому тот факт, что кто-то собирается подобраться к нему исподтишка, чтобы опять втравить его в какую-нибудь историю. Но кто именно, он не знал. А в этот вечер на него нахлынули воспоминания о том, как он еще молодой и тщательно выбритый (тогда это еще было возможно) прогуливался возле общежития без всяких планов в голове, так, молодой охотник, вышедший пострелять наудачу. И в тщательно выглаженных штанах. Эх, кружит голову апрельский воздух, лезет в нее всякая всячина. Лучше забыть… «Кстати, про штаны, – подумал вдруг Голова, – не примерить ли мне фрак? Или лучше не стоит? Или все-таки надеть? Никогда не видел себя во фраке». Но тут поток мысли Головы прекратился, потому что руки его судорожно потянулись к фраку, словно только его им всю жизнь и недоставало, и он тут же лихорадочно его напялил и подошел к зеркалу. «Мамочка!» – вырвалось у Головы, когда он внимательно взглянул в зеркало, в котором важно отражались начальственный стол, пузатый, приземистый крепыш-сейф и пустая теперь уже вешалка. Отражения Головы в зеркале не было. Точнее, в зеркале чуть ниже того места, на котором следовало бы пребывать гипотетической талии, виднелось нечто знакомое. «Ух ты, – ужаснулся Голова, – от меня остался одно… естество. А где же я?».
«Вот тебе и фрак, – продолжал судорожно размышлять Голова, – так это же, братцы, состояние, а не фрак! Если его чем-нибудь прикрыть, например шляпой, то получается человек-невидимка». И Голова тут же водрузил на первопри-чинное место шляпу, что ему без труда удалось, поскольку по причине весенних ароматов оно пребывало в приподнятом настроении. «А теперь я выведу вас на чистую воду, – думал Голова, – все узнаю, кто чем дышит. Но сначала навещу Гапку. Водителя еще нету, а приедет, так пусть подождет». И по выученным наизусть улицам он отправился по маршруту, который отрабатывал в течение тридцати с лишним лет.
А Гапка, которая как раз наставляла Светулю на пусть истинный, не расслышала, как в дверях чуть слышно провернулся ключ.
– От мужиков держись как можно дальше, – вещала она племяннице, – как от прокаженных. У них в голове только одно. И сразу же тю-тю и поминай как звали. До свидетельства о браке, чтоб у тебя ни в одном глазу. И пусть хоть на коленях стоит, его от этого не убудет…
– Толик не такой, – попробовала было возразить Светуля.
– Мой тоже был не такой, пока не обвенчались, а потом словно вожжа под хвост и в голове ни одной умной мысли. Лошак!
Голова не знал, что такое «лошак», но слово показалось ему обидным. Но внутренний голос стал напирать на него и доказывать, что машина за ним уже приехала и пора отдохнуть в лоне семьи от трудов праведных.
«Надо же, – подумал Голова про внутренний голос, – лексикон у него – мой». Но спорить с ним не стал и, поддерживая перед собой шляпу, пробрался в сельсовет, закрылся в кабинете, стащил с себя фрак и аккуратно повесил его на вешалку. А затем подошел к зеркалу и обомлел – родное, тучное тело белело и тучнело перед ним. «А одежда!» – прикрикнул Голова на фрак, но тот только презрительно покачивался на вешалке и мрачно молчал. И Голове стало понятно, что отдавать одежду фрак не собирается. Выход у него был теперь только один – пробраться к Гапке, чтобы утащить из шкафа какие-нибудь свои старые вещи, если только Гапка их еще не вышвырнула, а потом возвратиться обратно в сельсовет, но уже не надевая фрак, чтобы тот опять не уничтожил его одежду.
И Голова опять потащился по дороге жизни к своему бывшему жилищу, поругивая фрак, который был вынужден надеть для маскировки, и придерживая перед собой шляпу. Заодно через каждые два метра он отпускал сочное словцо в адрес своей бывшей супруги, хотя она явно не была виновата в том, что нечистая сила уговорила его примерить злокозненную обновку.
На этот раз ему встретились две пенсионерки, которые сразу распознали его шляпу. Одна из них даже во всеуслышание заявила: «Голова, видать, спутался с нечистой силой, потому как у порядочных людей шляпы не прогуливаются, поругиваясь, по улицам как ни в чем не бывало». Они даже попытались погнаться за шляпой, и Голова был вынужден приналечь на ноги, чтобы отстоять шляпу и не позволить им увидеть то, что она скрывала, подозревая, впрочем, что местную публику трудно чем-нибудь удивить. Надо сказать, что к этому времени на Горенку опустилась непроглядная тьма, которую с трудом разгоняли фонари на центральной улице, а все остальное село было надежно укрыто толстым фиолетово-черным покрывалом весенней ночи, из кокетства украсившей себя мягким лунным сияниям да зелеными и голубыми звездочками, которые, как бусины, были на нее нашиты. Голове было, однако, не до всех этих красот, потому что он совершенно замерз, ему даже показалось, что босые его ноги ступают не по холодному песку, а по колючему льду. Фрак совершенно не грел, и Голове даже показалось, что он холодит его, Голову, зловещей замогильной стужей. В довершение всех бед дорогу Василию Петровичу перешел черный кот, который при ближайшем рассмотрении оказался привидением Васьки. Увидев своего хозяина, Васька залился радостным смехом. «Будет, будет мне теперь с кем поговорить! А то все шарахаются от меня, как от огня, словно невинно убиенный кот не имеет права на общение с теми, кто еще месит грязь на этой планете скорби…»
– Так ты, философ, опять будешь донимать меня своей тошнотней? – грустно поинтересовался у него Голова, когда тот сделал было попытку почесаться о ногу хозяина, и только потом вспомнил, что это ему уже не дано.
– Буду, – радостно ответил Васька, – потому что мне больше не с кем потолковать по душам, кроме как с бывшим хозяином, который до того дошел, что во фраке на голое тело прогуливается по ночам, как какой-то вурдалак. Но мы, общественность Горенки, мы не позволим, мы не допустим, чтобы всякая гнусь вылезала по ночам из своих могил и пугала и без того перепуганных жителей этого заповедника…
