Чётко, как это умели в Альдланде, отследив мысли хозяина, Инкэри, уже с полной уверенностью, сказал:
— Запоминай слова. Когда будешь говорить, смотри на того, кого хочешь заклясть.
И жёстко добавил:
— Лучше — смотри на обеих.
Большой, словно медведь, Ратхай вздрогнул всем телом. Махом налил себе кружку, вытянул до дна. Поднялся — глянуть, не слушает ли кто. Но пусты были сени третьего жилья, где, в своих личных покоях, сидел он ныне с гостем, и по наружным лестницам никто не ходил.
Вернулся к столу. Хмель качнул ганапата, рукавом он чуть не сбил настольный светильник.
— Запомнишь ли? — усомнился пришелец.
— Ничего, у меня память что прикус собачий… вопьётся, не выпустит. Давай!..
И вот теперь, под сотрясающий землю топот индриков, он готовился совершить ужасное, но необходимое. Окончательно себя взбодрив, сомнения отогнав лихостью, — «кто смел, того и гора», — Ратхай взглянул на Каму с Сарамой. Нарядные, раскрасневшиеся, в окружении парней стояли они возле самой ограды поприща; младшая прыскала в рукав от молодецких шуток, Кама же отчуждённо кидала в рот леденцы. И эта её отчуждённость («таится, готовится!») окончательно прервала колебания вождя. Отойдя на пару шагов, будто увлечённый зрелищем гонок, чуть слышно забормотал он:
— Ахрр ахаррар уртиго бенефро забурро.
Матёрый Див, с Ваюром на шее, уже отставал немного от прочих: был он силён, но сказывались годы. В те мгновения трусил он возле хлипкой ограды. И вот, словно некий зов услышав, осел индрик на задние ноги, хобот задрал ввысь, поднял гигантские кривые бивни… и повернул налево, на толпу. Даром вожатый терзал его затылок окровавленным стрекалом. Колья и ветви только хрустнули. Не успев отбежать, под ножищи зверя упала Кама; сестра её, бросившись спасать, была обвита кольчатым змеем хобота.
Вопль Сарамы разнёсся надо всем лугом. Высоко подняв девушку, — лишь синий летник мелькнул васильком, — индрик ударил свою жертву оземь.
Вечевой дуб, посаженный самим Солнцебогом, был, по вере гопаларцев, намного старше их града, но до сих пор являл живость и силу необыкновенную. Одним из первых в округе он надевал нежно-зелёную листву, последним — сбрасывал золотисто-коричневую и каждый год ронял сотни спелых желудей. Кто из пришлых бывал здесь, непременно их прихватывал с собой; на весь Сувер разбежалось потомство царь-дерева, давая начало дубравам.
Утром под ещё не облетевший шатёр дуба, к самому стволу поставили скамью с резной спинкой. Рельеф изображал летящих, крылья вперехлёст, лебедей, а над ними солнечный лик. То была судейская скамья, и заняли её самые чтимые вечевые старцы. Против обычая, не сидели в их ряду ни ганапат Ратхай, ни старейшина кузнецов Питар. Зато, чтобы придать особый вес каждому слову суда, приглашены были старшие служители богов. Рядом с белыми гопаланами воссел в зелёных, украшенных золотом, одеждах славитель Матери Сырой Земли. Одетый в сине-красное, с рубином на челе, вставленным в головной обруч, сидел глава храма Перкуна. Серебристый плащ поверх голубого платья отличал священника Сумы-Луны.
Перед судейской скамьёй поставили низкую лаву, а на неё возложили тела Камы и Сарамы. Жестоко изуродованные, были они с головой закутаны в белые саваны.
Добровольными стражами суда, молодцами из подмастерьев, был приведён и поставлен перед судьями подсудимый Ваюр. Между ним и старцами стыли тела убитых дев.
В собиравшейся толпе иные знатоки шептались: если молодца признают виновным, стоять ему сегодня краткий день рядом с трупами своих жертв, терпеть проклятия, а то и побои от градчан; полную чашу позора испить долгой ночью, возле костра, который отправит в блаженный край души умерших, — а утром навеки покинуть град. Уйти из всех селений суверских, на жительство в леса, в горы. Молодая жена сама решит, следовать ли ей за мужем. Пожелай Агна остаться, и брак тем самым будет расторгнут.
Главный судья, Йемо, — никем не избранный, но признанный всеми, — видел, что вече распадается на две части. В одной сошлись, угрюмо глядя, мастера, их старшие сыновья и подмастерья из кузнечного братства, а с ними мужи Приречного конца. Все они, ясное дело, держали сторону истца Питара, и сам он стоял впереди, мрачнее грозовой тучи. Отделённые от них полосою пустой утоптанной земли, сдвинулись плотной массой все, кто стоял за Ратхая и его родню, мужи Суринова конца; и ганапат, одетый богаче вчерашнего, в парчовой шапке, с золотой гривной на шее, возглавлял своих.
Впрочем, обе половины веча сходились в одном: ждали обвинения. От того, как оно прозвучит, зависело многое. Сочтут ли судьи, что Ваюр нарочно пустил индрика на девушек — либо просто не удержал взбесившегося зверя?..
После недолгого совещания с другими судьями, поднявшись и рукой успокоив говор, повёл свою речь Йемо. Тихий надтреснутый голос ловили жадно. Суть же была сказана так:
— Индрик, вожатым коего был мастер-шорник Ваюр, сын Сидхана, нежданно сломал ограду поприща и стал топтать собравшихся градчан. При сём погибли.
Хотел старый, мудрый гопалан успокоить обе стороны, и вышло славно: вроде бы и Ваюр не направлял зверя на сестёр, и сам индрик, взбеленясь от чего-то, вовсе не указанных вожатым людей лишил жизни, а первых попавшихся, кто стоял ближе. Брови Ратхая стали подниматься; друзья и родичи его одобрительно закивали, погладили бороды. Приречный конец, однако, безмолвствовал; Питар по-прежнему смотрел исподлобья.
Священник Богини-Матери предложил вызвать видана-зверуна Аранью, первого умельца по части приручения индриков. Послали за ним. К счастью, видан стоял в задних рядах на сходбище.
Вид у досточтимого Араньи был самый подходящий для знатока и укротителя зверей. Приземистый, одетый в кожу и мех, буйно бородатый, с волосами до лопаток, перетянутыми кожаным жгутом, — он уверенно растолкал народ и вышел к скамье.
Спрошенный, Аранья сказал хрипловатым басом:
— С ними случается. Вроде припадков. Правда, чаще весной. Когда кровь играет. Или в сильную жару. Но бывает всяко. Див, правда, спокойный, и лет ему много. Я молодой был, когда мы его отбили от дикого стада. Однако и старые порой выкидывают. Пару случаев помню, когда они сходили с ума. Крушили всё вокруг.
— И что же ты тогда делал? — когда молчание затянулось, спросил гопалан Дживан.
Аранья пожал мощными плечами:
— Пришлось отравить. Яд у меня имеется. — В кривой улыбке он поднял левый угол рта. — А иначе индрика и не свалишь. Стрелы да рогатины — для него щекотка.
Слова зверуна и судей, и Ратхаеву сторону настроили ещё более доброжелательно. В крайнем случае, придётся отравить лишь помешанного Дива, — жаль, но это, можно сказать, малая жертва сравнительно с осуждением Ваюра и горем Агны.
