Владимир даже вздрогнул, за спиной выросла черная фигура, а он не любил, когда к нему заходили сзади. С раздражением повернул голову:
— Чего тебе? Опять княгиня хворает?
Священник Иван поклонился так низко, как на Востоке раб кланяется своему господину, на бледном лице в глубоко запавших глазах были укор и печаль.
— Государь… Ну почему, почему ты не зришь своей выгоды?.. И выгоды вообще!
— Какой же? — поинтересовался Владимир с иронией.
— Вера Христа… ты ее можешь не принимать, но заставь принять свой народ! Принуди!.. Ибо вера Христа несказанно облегчает управление любым государством. Императоры и цари это поняли, потому и приняли. Ты вон лаешься, что вера Христа превращает гордых людей в рабов. Ну, сейчас все пьют и орут песни, не услышат, и я с тобой соглашусь: да, превращает. Да, гордость объявлена смертным грехом. А зачем тебе гордые простолюдины, что кричат тебе вослед бранные слова? Пусть кланяются тебе, пусть падают на колени, ибо по нашей вере всякая власть — от Бога! Пусть не смеют даже противиться тебе, ибо это противиться самому Богу!.. Покорным народом управлять легко. Можно бросить хоть на рытье рвов, хоть на битву, хоть заставить траву жрать и хвалить тебя за милость… Ведь наша вера всех людей считает овцами, агнцами, а государя — пастырем, пастухом по-вашему… Если христианство вбить в души здешних людей, то главным достоинством будет считаться покорность… нет, даже угодничество! Угодничество перед тобой, угодничество вообще перед властью… А главными святыми станут не ваши гордые и могучие боги, а угодники…
Владимир молчал, Ивану почудилось, что великий князь колеблется. Наконец Владимир сказал тяжело:
— Ты прав, покорным стадом может управлять и ленивый пастух… Ни одна овца не вякнет, что их ведут не в ту сторону.
— Вот-вот!
Владимир внимательно смотрел в аскетичное лицо:
— Ты говоришь не как священник, а как политик… Кто ты?
Иван поклонился:
— Миссионерам новой веры разрешено жить по местным обычаям. В одних племенах мы вместе с дикарями едим живое мясо других людей, в других — вкушаем скоромное в запрещенные дни, в третьих… словом, я говорю тебе правду о нашей вере. Ее не скажет простой священник, ибо сам не знает. Эта вера превращает людей в рабов… ибо она и возникла среди рабов Рима, но зато крепит государство! Наша вера запретит любые бунты, любые крики супротив власти, ибо ты поставлен самим Богом! И ты свободно и беспрепятственно сможешь крепить свою Новую Русь!
Владимир кивнул, отпуская его, а когда священник неслышно удалился, тихий и покорный как овца, кивком подозвал Претича:
— Видишь того, черного?
Претич с отвращением поглядел вслед длинноволосому мужику, баба и есть, к тому же в длинном черном платье:
— Этот… иудей?.. Ну, Иван?
— Он не иудей, — поправил Владимир, — это имя иудейское. Все, кто примет их веру, должны имена тоже сменить на ихние. Ну, иудейские.
Претич усмехнулся беспечно, показав желтые зубы, крепкие, как у медведя:
— Да чтоб хоть один славянин принял имя… как его… Ивана? Да таких дурней на всей Руси не отыщешь!
Владимир нахмурился, больно весел и беспечен воевода, велел жестко:
— Этого… в сутане… или в рясе, уже запамятовал, ко мне не допускай. Ни за какие коврижки!.. Я боюсь его.
— Ты?
— Боюсь, что подкрадется в минуту горькую, когда душа слаба, а на сердце тяжесть, когда жизнь страшна.
Претич изумился еще больше:
— Это тебе-то страшна?
— Это я для других грудь колесом, морда ящиком, — объяснил Владимир горько. — А на самом деле я слаб, ленив и трусоват. Мне в самый раз быть князем рабов, а не свободных и гордых людей. Я один на вершине… это страшно. Как хочется, чтобы за спиной стоял кто-то сверхмогучий, защищал и поддерживал! Заставлял самых непокорных кланяться, не позволял перечить, как вы все только и делаете!
Претич с озадаченным видом развел руками:
— Не допущу, как велишь… Только ежели ромеи такие хитрые, то другую щель отыщут.
Ночью не спалось, он раздраженно поднялся, долго стоял у окна. Его Киев, престольный город, спал, только на улицах хлебопеков горели огни да в ряду оружейников доносился стук молотов, явно получили срочный заказ.
Ромеи, как сказал Претич верно, другую щель отыщут. По крайней мере, искать будут. Щель, чтобы если не накинуть на шею молодой Руси петлю христианского рабства, то хотя бы втихомолку построить одну церквушку, другую, третью…
Церкви пытались тихой сапой строить еще при Аскольде и Дире, их разрушил Олег, затем одну сумела поставить Ольга, сама принявшая чужую веру и взявшая имя Елены, но ее сын Святослав тут же отстранил мать от власти, велел церковь сжечь со всеми, кто был внутри, и следующая попытка была только при Ярополке, что наследовал киевский престол после гибели Святослава.
Злые языки указывают на Владимира, что силой захватил Киев со своими варягами, мол, тут же разрушил святую церковь, но на самом деле Владимир лишь выстроил на главном холме капище… даже храм своих русских и славянских богов, а церковь не тронул. Он всерьез полагал, что можно и Христа приобщить, пусть и его статуя будет среди русских богов, не подерутся, зато каждый сможет кланяться тому, кому больше верит.
Но однажды с дальних застав богатырских явился сильномогучий богатырь Илья Жидовин, прозванный Муромцем, со своими побратимами… После разгрома Хазарского каганата он перешел на службу к Святославу, кем восхищался, но в его походах участия не принимал, он-де степняк, поединщик, в толпе строем ходить не может. И Святослав отпустил защищать рубежи земли Русской. Когда Святослав погиб, Илья служил вроде бы Ярополку, хотя на самом деле так же верно и ревностно защищал кордоны своей страны, а кто там в Киеве на престоле, интересовался мало.
Владимир едва успел осесть в Киеве, еще все варяги были при нем, ломал голову, как спровадить буйных друзей, ставших ненужными, когда Илья как раз и явился погулять в стольном граде. Напившись, как водится у славян, учинил драку: что за пьянка без доброй драки? — угостил дружков, злата и серебра полны карманы и еще в седельном мешке, пошел по улице, задираясь и буяня. Когда на глаза попалась выстроенная Ярополком новенькая церковь, Илье почудилось, что загораживает дорогу, ну никак не пройти! Улица тесная, то одним боком стукается о стену, то другим… Велел грозно подать свой богатырский лук. Принесли впятером, со страхом смотрели, как напрягся старый богатырь, набрасывая петлю тетивы на рог. А когда оттянул тетиву, пробуя, все вздрогнули от зловеще-торжествующего гула.
