— Хорошо, я отдам тебе рубаху, — сказала Милава. — А ты за это пообещай мне, что я выйду замуж за моего любимого. Ведь ты можешь так сделать!
— Обещаю, обещаю! — торопливо воскликнула берегиня и тревожным взглядом окинула быстро светлеющее небо. — Скорее! Отец мой уже запрягает коней!
— Это я тоже дам тебе!
Милава сняла с запястья свой простой серебряный браслет, знак девичьей воли и не отданной любви, и надела его на белую руку берегини. Кожа Дивницы была гладкой, нежной, прохладной снаружи и согретой изнутри солнечным теплом Дажьбога. Когда ее коснулось серебро браслета, нагретое на руке Милавы, берегиня вздрогнула, будто обожглась.
— Сим реку тебе имя — Горлинка! — прошептала Милава, зная, что Дуб слышит ее.
Она сняла с головы красную ленту и повязала ее на густые светло-русые волосы берегини, влажные от воды.
— Сим реку тебе имя — Горлинка! — повторила она, удивляясь, как легки вдруг стали ее руки.
Венок из невянущих листьев девясила она сняла с головы берегини и надела на свою голову.
И тут же глаза ее по-новому открылись на мир: предутренний туман рассеялся, она ясно видела каждую былинку на берегу, и корни травы в земле, и ток подземных вод, и движение соков под кожей берез. Что-то творилось в ней самой, волосы зашевелились, словно вдруг ожили, десятки новых листочков березы раскрылись в них и потянулись к свету, зеленый венок окружил ее чело. Ясный свет лился с небес и озарял весь земной мир, Милава задохнулась от красоты мира, подивилась, что не видела этого раньше. Надвечный Мир шагнул ей навстречу и властно звал к себе, и она шла на его зов, не оглядываясь назад.
— Дивница! Сестра! Где ты? Солнце встает! Отец наш восходит на небо! Он зовет нас! — звонко закричали берегини на озере.
Но Дивница не слышала их; щеки ее зарозовели, по телу пробежала дрожь, кровь зажглась новым теплом, которого она никогда не знала. А Милава вдруг увидела чудесно обострившимся взором, как высоко в небе засияли ало-золотые ворота зари, свет бил из-за их створок, словно торопился вырваться на волю и разлиться по всему небосклону. Вот они отворяются, вот вьются в них золотые гривы Дажьбожьих коней, уже стучат их жемчужные копыта по склону Среднего Неба*. Скорей!
Уже не думая, будто кто-то другой неслышно подсказал, Милава торопливо стянула с себя вышитую рубаху с кровью Брезя в подоле; ей казалось, что она старую кожу стянула с себя и сама освободилась, стала легкой, чистой, как роса. Рубашка казалась ей горячей, как кровь, и быстрее, пока не остыла, не растеряла тепло жизни, она натянула ее на плечи Дивницы.
— Сим реку имя тебе — Горлинка! — во весь голос крикнула Милава, и слова ее зазвенели по лесу, отразились от воды Святоозера, рассыпались чистой росой по листьям. — Носить его тебе весь век, не сносить, не сменить, как рубаху с плеч не стряхнуть!
Луч солнца ударил по верхушкам берез, озарил новое лето, ступившее в земной мир. На берегу озера под дубом стояли две девушки: одна в белой вышитой рубахе, с красной лентой на голове, и любой, глянув ей в лицо, признал бы в ней Горлинку, дочку Прибавы и Долголета из рода Моховиков. А вторая, светлая, почти прозрачная, с живыми березовыми листочками в волосах, едва касалась ногами травы, белое лицо ее излучало сияние, на волнах светлых волос дрожали капли росы.
— Дивница! Сестра! Летим! — закричали голоса от озера, и человеческий слух разобрал бы лишь крики лебедей.
Теплый вихрь обнял Милаву и потянул ее к озеру, она стала легче пуха и полетела по траве, не касаясь ее. С разбега она бросилась в воду, Святоозеро качнуло ее и подбросило. «Сестра! Сестра! Дивница!» — кричали вокруг звонкие голоса. Множество лебединых крыльев плескало на нее чистой сверкающей водой, белые лебединые перья осыпали ее, как снег, как яблоневый цвет, теплый могучий вихрь закружил ее и поднял, руки налились невиданной силой и оторвали ее от воды, ветер нес ее вверх, а белые лебединые крылья мягко и плавно поднимали все выше и выше, несли вслед улетающей стае.
Озеро, как огромная серебряная чаша, поворачивалось внизу, золотые солнечные лучи пронизали березняк, стволы берез сияли ослепительной белизной, и каждая березка приветственно махала ей вслед своими зелеными крыльями. Сияющая радость наполнила все ее существо, смывая всю память о прошлом, радость несла ее в небо, к ало-золотым воротам Надвечного Мира. Они были раскрыты во всю неоглядную ширь, золотой свет бил из них, на волне его выезжала багряно-золотая колесница Пресветлого Дажьбога, и Отец Света ласково улыбался девяти своим любимым дочерям.
А на взволнованной поверхности священного озера качалось несколько белых лебединых перышек и венок из листьев девясила.
Девушка в вышитой рубашке осталась стоять на берегу озера. Что-то случилось с ней: ноги отяжелели и прочно стояли на земле, руки утратили белизну и налились красками, а в груди загорелся огонь. Тепло от него разливалось по жилам, и девушка с изумлением прислушивалась к толчкам горячей крови, к стуку сердца. Она открывала глаза и заново рассматривала мир, представший перед ней по-иному. Биение соков, дыхание росы, движение корней скрылось от нее, но каждая былинка наполнилась цветом, небо налилось густой голубизной, зелень травы и листвы била в глаза, свет ослеплял ее, шелест листвы оглушил, земля крепко держала ее ноги, воздух густо вливался в грудь, солнечный луч обжигал кожу, роса окатывала ее зябко-бодрящей дрожью. Ощущения небывалой силы обрушились на нее, как водопад, от прекрасной, неожиданной новизны и силы всего вокруг у нее захватило дыхание, слезы полились из глаз. Мать-Земля крепко сжала в объятиях вновь обретенную дочь, она задыхалась, но слезы ее были слезами восторга.
Горячая человеческая кровь сделала ее другой, она потеряла себя и нашла в новом обличье. Огнем боги оживили человеческий род, вызванный из беспечального дерева; как огонь сжигает дерево, так жизнеогонь сжигает людей за годы их жизни и обращает в прах, но назначенные им годы люди живут так горячо и полно, как это не дано бессмертным и беспечным берегиням. И этот огонь, самое дорогое, что есть между Землей и Небом, отдала ей другая девушка, улетевшая на ее лебединых крыльях. Ночь Чистых Ключей переменила их обеих: каждая из них потеряла то, что имела, но обрела то, чего не знала прежде.
Она сама еще не осознала до конца, что с ней произошло, но новое родство с миром, не с Небом, а с Землей, уже направляло ее путь. «Не бойся! — ободряюще шептал ей дуб на берегу, и она по-старому ясно понимала его речь. — Ты надела новое имя — иди же с ним туда, где тебя ждут. Не бойся!»
И она пошла через березняк к опушке, осторожно переставляя непривычно тяжелые ноги, хватаясь за стволы берез, и белые сестры радостно подставляли ей плечи для опоры. Горячая кровь не переставая стучала в ее членах, огонечек в груди горел и наполнял ее новой, неведомой прежде силой. Шаг за шагом ее ноги ступали все тверже, в сердце крепла вера — этот огонек не угаснет, ни ночь, ни зима не имеют сил его затушить, в самую глухую темень и в самый лютый мороз он будет согревать ее и вести. Это и есть человеческое тепло, одолевающее даже чары Зимерзлы — а ведь она и самого Перуна укладывает спать на половину года.
