— Никогда, — спокойно согласился Алессан. Его возбуждение исчезло и сменилось почти противоестественным спокойствием. — Но положение дел изменилось за эти два года. Я тебе больше не нужен. После прошлого лета.
— Не нужен! — вскричал великан. — Голубок, разумеется, ты мне нужен! Ты — моя юность, мое воспоминание о том, чем я был. И мой счастливый талисман в бою.
— Но больше боя не будет, — тихо сказал Алессан. — Ты позволишь мне высказать мои скромные поздравления?
— Нет! — проворчал тот. — Не позволю. Не желаю слышать от тебя никакого придворного мяуканья. Я желаю, чтобы ты подошел сюда, и обнял меня, и оставил эти идиотские колебания! Кто мы такие, чтобы болтать вот так? Мы, двое!
И с этими словами он яростным толчком обеих мускулистых рук поднял свое тело с кресла. Огромное дубовое кресло качнулось назад. Трое из стражей в ливрее бросились вперед, чтобы подхватить его.
Великан сделал два неуклюжих, качающихся шага вперед, а Алессан бросился ему навстречу. И в этот момент Дэвин внезапно понял — словно за шиворот ему выплеснули ведро ледяной воды, — кто этот искалеченный, покрытый шрамами человек.
— Медведь! — сказал Алессан, и смех застрял у него в горле. Он крепко обнял старого великана. — Ох, Мариус, я и правда не знал, придешь ли ты.
Мариус.
Ошеломленный не только высотой гор и бессонной ночью, Дэвин увидел, как самозваный король Квилеи — искалеченный человек, который голыми руками убил семерых вооруженных соискателей в священной роще, — поднял принца Тиганы, оторвал от земли и звонко расцеловал в обе щеки. Потом поставил раскрасневшегося Алессана на тропу и отодвинул от себя на длину руки, чтобы получше рассмотреть.
— Это правда, — наконец произнес он, когда Алессан перестал улыбаться.
— Я вижу. Ты действительно во мне усомнился. Мне следует прийти в ярость, Голубок. Мне следует быть обиженным до глубины души. А что сказал Второй Голубок?
— Баэрд был уверен, что ты будешь здесь, — с грустью признался Алессан.
— Боюсь, теперь я ему должен.
— По крайней мере, один из вас вырос настолько, чтобы приобрести хоть немного здравого смысла, — проворчал Мариус. Потом вдруг спохватился. — Что? Двое молодых бездельников держат на меня пари? Да как вы посмели? — Он смеялся, но удар, который он вдруг нацелил в плечо Алессана, заставил того покачнуться.
Мариус захромал обратно к своему креслу и сел. Снова Дэвина поразил его все замечающий взгляд, которым он окинул их. Всего на мгновение этот взгляд скользнул по самому Дэвину, но у него возникло призрачное ощущение, что за это мгновение Мариус полностью оценил его, что он его узнает и вспомнит даже при случайной встрече через десять лет.
На секунду его охватила странная жалость к тем семерым воинам, которым пришлось сражаться с этим человеком в роще ночью, имея в своем распоряжении всего лишь мечи или копья, латы и две здоровых ноги.
Эти руки, похожие на стволы деревьев, и выражение этих глаз все сказали Дэвину о том, на чьей стороне был перевес в этих битвах, несмотря на ритуальные увечья — перерезанные связки на лодыжках, — наместника, которому положено было погибнуть в роще ради приумножения славы Матери-Богини и ее Верховной жрицы.
Мариус не погиб. Даже ради приумножения чьей-то славы. Семь раз не погиб. И теперь, после седьмой битвы, у Квилеи снова появился настоящий король, а последняя Верховная жрица умерла. Дэвин вдруг вспомнил, что эту новость первым сообщил ему Ровиго. В дурно пахнущей таверне под названием «Птица» то ли полгода, то ли полжизни тому назад.
— Наверное, ты поскользнулся, или поленился, или был уже толстым прошлым летом в Роще, — говорил Алессан. Он показал на шрам на лбу Мариуса. — Нельзя было позволять Тоналиусу подобраться с мечом так близко.
По правде сказать, улыбку на лице короля Квилеи нельзя было назвать приятной.
— Он и не подобрался, — мрачно ответил Мариус. — Я применил наш «удар ногой в прыжке с двадцать седьмого дерева», и он умер еще до того, как мы оба упали на землю. Этот шрам — прощальный дар от моей покойной жены, полученный во время нашей последней встречи. Да хранит наша священная Мать ее благословенную душу. Выпьете вина за обедом?
Серые глаза Алессана заморгали.
— С удовольствием, — ответил он.
— Хорошо. — Мариус подал знак стражникам. — В таком случае, пока мои люди накроют для нас стол, можешь мне рассказать. Голубок, и, надеюсь, расскажешь, почему ты только что заколебался, перед тем, как принять приглашение.
Дэвин, в свою очередь, заморгал от изумления: он даже не заметил паузы. Но Алессан улыбался.
— Хотелось бы мне, — с лукавой улыбкой сказал он, — чтобы от тебя хоть иногда что-то ускользнуло.
Мариус слегка улыбнулся, но не ответил.
— Мне предстоит долгая дорога. По крайней мере, три дня скачки во весь опор. Я должен добраться до одного человека, и как можно скорее.
— Этот человек важнее меня, Голубок? Я в отчаянии.
Алессан покачал головой.
— Не важнее, иначе меня бы здесь не было. Возможно, больше нуждается во мне. Вчера вечером в Борсо меня ждало сообщение от Данолеона. Моя мать умирает.
Выражение лица Мариуса тут же изменилось.
— Я глубоко опечален, — сказал он. — Правда, Алессан, мне очень жаль. — Он помолчал. — Тебе было нелегко приехать сначала сюда, зная это.
Алессан знакомым жестом пожал плечами. Его взгляд с Мариуса переместился вверх, к перевалу, за высокие пики над ним. Солдаты закончили расстилать роскошную золотую ткань на ровном месте перед креслом. Теперь они раскладывали на ней разноцветные подушки и расставляли корзины и блюда с едой.
— Приглашаю вас преломить со мной хлеб, — деловито сказал Мариус, — и обсудить то, что мы собрались здесь обсудить, а потом вам надо ехать. Ты доверяешь этому посланию? Не опасно ли тебе туда возвращаться?
Дэвин даже не подумал об этом.
— Полагаю, опасно, — равнодушно ответил Алессан. — Но я доверяю Данолеону. Разумеется, доверяю. Ведь это он отвез меня к тебе.
— Это я помню, — мягко сказал Мариус. — И его помню. И еще я знаю, что, если только не произошло больших перемен, он не единственный жрец в святилище Эанны, а ваши жрецы на Ладони не отличаются надежностью.
Алессан снова пожал плечами.
— Что я могу поделать? Моя мать умирает. Я не видел ее почти двадцать лет. Медведь. — Губы его скривились. — Не думаю, что меня многие узнают, даже без грима Баэрда. Ты не считаешь, что я немного изменился с тех пор, как мне было четырнадцать лет? — В его словах чувствовался легкий вызов.
