Наконец Золотинка удивилась, не встречая поощрения или похвалы. Она почуяла недоброе, но уж от кого от кого, а от Буяна ей нечего было скрывать.
— Я сказала… на словах рассказала Тлокочану. Он отнесся как-то безразлично, не знаю почему, понял ли он, что я толковала? Сказал, ладно, потом. А меня нужно хвалить, — добавила она с милой улыбкой и засмеялась: — Если меня вовремя похвалить, я вам горы сверну.
Буян не улыбнулся.
Теперь Золотинка заметила строгий черный наряд члена Совета восьми, накрахмаленный, простого покроя воротничок, который странно было видеть на любителе ярких шарфов и платков.
— Вы откуда сейчас? — спросила она, перестав дурачиться.
— С заседания Совета восьми. Мы собираемся по вторникам, — без выражения сообщил Буян. После некоторого промедления он сказал, словно преодолевая себя: — Сожалею, что не предупредил вас сразу, с самого начала. На этом заседании мне поручено обеспечить охрану узницы. То есть постановлением Совета восьми на меня возложены обязанности тюремщика. Возложены на меня лично. Передайте мне хотенчик.
Невольно испуганная, более испуганная, чем обиженная этой безжизненной сухостью, и неожиданной и страшной в таком хорошем товарище, каким Золотинка привыкла почитать Буяна, она поспешно протянула корягу. Буян же, не замечая узницы, осмотрел волшебный предмет и упрятал его за пояс.
— И вы не могли уклониться от поручения? — спросила Золотинка с непредумышленно выказавшей себя жалостью.
Тюремщик молчал так долго, что, казалось, придумает, наконец, в ответ что-то умное и важное, но он сказал без всякого выражения и личного чувства:
— Должен предупредить вас: никакое волшебство не разрешается.
— А нечаянное? — не уставала дивиться Золотинка. Дружелюбная живость ее являла собой резкую противоположность скованным повадкам пигалика.
— О каждом нечаянном волшебстве следует ставить меня в известность.
— Постараюсь, — кивнула Золотинка. Взор ее заблестел, то были слезы волнения и жалости. — Но не могу обещать. Вы понимаете, Буян, как я к вам отношусь. Но обещать не могу. Чтобы во всех случаях. Мало ли что.
— Тем более, — кивнул Буян, ничуть не меняясь. — Я вынужден отдать распоряжение, чтобы вас перевели в тюремную камеру особо строгого содержания под неукоснительное и круглосуточное наблюдение. Далее… — одетый в черное пигалик поднялся, он был решительно бледен. Невольно встала и Золотинка, как-то особенно послушно опустив руки. — Далее… Я вынужден прекратить всякие посещения. Передачи. Подарки. Никаких свиданий без моего ведома. Предварительное разрешение, во всяком случае. И последнее. Все эти меры будут приняты немедленно.
В ту же ночь Золотинка оказалась в угрюмой, без обстановки камере, вырубленной в толще материковой породы. Железная дверь с решетчатым окошком преграждала ей выход. Необходимые удобства были представлены основательным горшком под крышкой, который она сразу задвинула в ближний к двери угол, — единственное место, где можно было укрыться от бдительных взоров молчаливого сторожа.
Первый день за решеткой Золотинка провела в каком-то оглушении и свалилась прежде времени спать. Проснувшись, она нашла на каменном столе подле койки, где стояли вчера только кувшин с водой и кружка, несколько книг и, не желая ни о чем думать, потянулась читать. Так закоренелый пропойца, ощущая тоску во всем теле, тянется поутру к рюмке.
«Двенадцать поэтов всех времен» она отложила в сторону, потому что не нашла среди избранных Омана и вообще не чувствовала расположения к тонким и пряным удовольствиям, какие обещала лирика пигаликов, — действительно даровитая. Зато другая книга, которая называлась «Азы» — начальное руководство по волшебству — захватила ее сразу. Она провела утро в своего рода запое, смутно сознавая, где находится и чего ждет.
Пока не обнаружила между сто двадцать шестой и сто двадцать седьмой страницами узенькую записку у самого корешка: «Все остается в силе. Не бойся и жди вестей от Друга».
Подписи не было. Но какая еще нужна была подпись — руководство по волшебству! Книг же всего имелось три: «Азы», «Двенадцать поэтов» и последняя — путевые заметки некоего пигалика прошлого столетия, которые назывались «Быт и нравы русалок Подольского взморья». Если предположить — а ничего иного не оставалось, — что «Азы» это привет от Тлокочана, то «Двенадцать поэтов» в таком случае принадлежали Оману. «Быт и нравы русалок» свидетельствовали о вкусах и пристрастиях Буяна.
Так! Золотинка схватилась за «Поэтов» и, лихорадочно их листая, обнаружила на последней, чистой странице вписанные от руки стихи. Они имели заглавие «Я думаю о тебе», а внизу стояло: Оман. Несколько исполненных Оманом четверостиший не содержали в себе ничего предосудительного с точки зрения тюремных властей, то были трогательные стенания поэта о невозможности вызволить из заточения закованные в кандалы грезы: «тревога» при этом рифмовалось с «убого», а «воля» — «недоля». Так что, с точки зрения придирчивого надзирателя, если бы таковой занялся не узаконенным дополнением к книге, «плененный пленницей» автор рифмованного послания, правильно расценивал нынешнее положение «волшебных грез моих виденья» как очень тяжелое и нерадостное. Такое понимание дела едва ли вызвало бы у тюремщиков нарекания.
Поэтому Золотинка оставила стихи Омана как есть. Записку Тлокочана из «Азов» она разжевала и проглотила. Недолго порылась в книге «Быт и нравы», но не нашла там ничего сверх того, что Буян уже сообщил ей голыми стенами тюрьмы и решеткой. Больше ему нечего было сказать, как видно. Золотинка вздохнула, прощаясь с дружбой.
Чтения хватило на три дня, на четвертый она начала заглядывать в поэзию и дивиться строгостям заключения. Ни Оман, ни Тлокочан не имели более случая подать весточку, Буян не удостаивал ее посещением. Никого, кроме маячивших за дверью надзирателей. Отрываясь от книг, Золотинка отмечала глухую, тревожную скуку обступившей ее тишины. Стражники появлялись неслышно и безмолвно исчезали.
Она прочла «Азы» до конца, торопливо понимая и схватывая с пятого на десятое, и, ошеломленная множеством новых понятий и представлений, вернулась к началу. Похоже было на то, как если бы Золотинка долго блуждала в дебрях, ходила по кругу и тыкалась сослепу в одни и те же препятствия, вязла в трясине недоумений и вдруг увидела все сверху: «Азы» открыли ей чудеса мироздания в их взаимном проникновении и связи. Частности соединились в целое, которое оказалось неизмеримо богаче и в то же время проще, стройнее, чем это представлялось слепому путнику.
