В селении тоже продолжалась жизнь. Помалу, женской да детской силой, убрали и свезли хлеб, тем паче, что урожай был невелик и большой тяготы не приключилось.
Последний сноп – праздник, какие в году не часто бывают. Сноп нарядно украсили и с песнями таскали по полям, кланялись ожнивкам, оставленным, по обычаю, волотку на бородку, полевику на поиграние. Вечером жгли костры.
Первый костёр Матхи подпалил священным тёртым огнём. Огонь вытирали парни, не луком, не колком, а целой жердиной. Вращали бешеным хороводом, покуда не затлел алым углём вставленный в липовую колоду комель. Огонь, щедро сдобренный соломой, взметнулся чуть не выше перелесков, окружавших поле. Стадо, выгнанное на жнивь, шарахнулось в сторону; пламя, безумно змеясь, отражалось в жёлтых козьих глазах.
У малого костра бил в бубен Матхи, Ромар заклинал потрудившееся поле бесконечной песней: долго тянул каждое слово, покуда воздуха хватало в калеченой груди, и вдруг вскрикивал отчаянно и звонко. Иных стариков в эту ночь в поле нет, семейный люд сейчас пиво ставит с нового урожая, затирает на кислом молоке дежень, женщины пекут замешанный на меду пряник. Общий праздник будет завтра, а сеночь бесится молодёжь, которая и без пива пьяна.
Великий костер трещал посредь поля на самой горушке. Валки соломы светились изнутри золотым жаром, оседали, рассыпались чёрными нитками пепла, огненные смерчики кружили созвездья искр. Жар от костра шёл нестерпимый, и храбрецы, наметившие первыми скакнуть через огонь, отбегали, прикрывая растопыренной ладонью ошпаренное лицо.
Эту песню мы хлебу поём,
Так поём, хлебу честь воздаём!
Девичья запевка приглушила унывную жалобу Ромара. Девчонки по одной набегали к пламени, издали бросали венки, свитые из ячной соломы, кисти рябины да калины: в награду полевикам, соломенным дедам – кормильцам, добрым охранителям. Завтра старшие на поле выйдут, кропить межу пивом, сваренным с первого снопа. Это будет настоящая жертва, а тут просто игра, чтобы девушки прежде времени от огня не бежали. Вот когда парни через костёр сигать начнут – тогда иное дело. А пока – пойте и дарите хлебным божкам вязки рябиновых бус.
Костёр еще пылал в полную силу, окружённый нерассыпавшимся валом жаркого соломенного праха, когда Тейко рванул вперёд, словно метнув себя из пращи, и одним невероятным прыжком пролетел через огненный столб. Он приземлился в тлеющую труху по ту сторону костра и тут же выпрыгнул из пламени, прежде чем оно успело опалить его. Круто развернувшись, Тейко выхватил из огня занявшуюся с одного конца ветку, с торжествующим воплем взмахнул ею в воздухе и с выжидающей улыбкой шагнул туда, где плотной кучкой стояли девушки. Те с визгом кинулись в разные стороны. Ещё бы не бежать, когда у парня в руках дымится головня. Догонит, мазнёт по волосам – и всё, теперь ты меченая невеста, палёная коса. И захочешь, а на смотринах догнавшему отказать нельзя. А то, бывает, разыграется парень и начнёт метить головешкой всех подряд. Что тогда? Хорошо, коли разом у многих в руках огонь, тогда можно и поддаться, позволить избраннику подпалить волос, а потом вздыхать притворно: судьба, мол, не убереглась в сумятице… Но сейчас – иное дело, другие женихи и близко к огню шагнуть не смеют, а этот уже головню добыл.
Кто-то из девушек бросился спасаться к темнеющему под горушкой стаду: не так-то просто преследователю прорваться сквозь плотно прижатые бока овец, преимущество в быстроте мигом сойдёт на нет, да и спрятаться в стаде проще простого – натянешь на голову овчинную телогрею, пригнёшься пониже – вот и нет тебя, растаяла девка в ночи, растворилась меж бараньих шуб.
Но всё же большинство девчонок понеслись к темнеющей за полем роще. Попробуй, поймай бегунью меж стройных стволов, да ещё огонь сбереги, а то получится, что зря бегал, только лоб ветками исхлестал, а суженой не словил. Тоже кто захочет – спасётся, разве что очень уж быстроногий парень положит на тебя глаз. Но тогда, значит, и впрямь – судьба. Зато в лесу хорониться куда как веселей.
Тейко свистнул и припустил за бегущими.
– Горим!.. – молодечески крикнул Ташин одногодок Малон и тоже метнулся сквозь костёр. Разом перепрыгнуть ему не довелось, и Малон выскочил из огня палёный, словно боров, после того как освежуют его охотники. Крякнув с досады, прыгун сунулся было за головнёй, отскочил, отогнанный жаром, но потом достал-таки огня и тоже помчал к лесу.
– Горим! Горим!.. – один за другим парни прыгали через пламя и, размахивая факелами, бежали искать кто единственную, заранее высмотренную зазнобу, а кто и просто куда глаза глядят, задыхаясь от радости и сладкого предчувствия нечаянной встречи в потайной глуби леса. Заметить метнувшуюся тень, облапить, что медведь охотника, ощутить, как рвётся из рук тонкое девичье тело, а потом потребовать непреклонно: «Целуй, тогда пущу!» – и ждать, когда пленница приподымется на цыпочки и чмокнет в щёку, а то и прямо в губы. Неважно, что порой наутро сам не знаешь, с кем целовался в лесу. Дожинки раз в году бывают, в эту ночь многое позволено.
Случалось, возня да поцелуи доводили милующиеся парочки до нечаянного греха. Хорошо, если с суженым – меж собой как-нибудь разберутся. А если вовсе не знаешь, с кем свёл случай на лесной мураве? Тогда – беда. Одно спасение – после свадьбы молодой муж помалкивать будет, что невеста оказалась траченая. А то люди спросят: сам-то где был в ту ночь? Куда смотрел? За кем по лесу гонял?
Ну а чтобы силком девку взять – такого не водилось. Сбежится народ на крик – насмерть насильника потопчет.
Таши стоял поодаль от костра, глядел в сторону, старался не слышать хохота, криков, визга. Не для него праздник, его жизнь заранее другими решена. И хотя никто не возбранял быть вместе со всеми, но любой знает, что ему в горелки играть не следует.
И вдруг Таши зримо представил, как Тейко, злорадно хохоча, гонится по лесу за Уникой, как тычет тлеющим углем в распущенные волосы, как ловит Унику, хватает за плечи и требует поцелуя. Таши гневно зарычал и, не помня себя, ринулся в лес. Он бежал напролом сквозь кусты, меж призрачных стволов, не глядя перепрыгивал кочки и упавшие поперёк пути валежины. Он не слышал смеха, ауканья, топота бегущих ног – всё это было не важно и ничуть не затрагивало напряженных чувств. Он знал лишь одно – Уника там, и он бежит к ней, торопясь и никуда не сворачивая. Таши не мог сказать, откуда пришла такая уверенность: слышит ли он стук её сердца, или, словно охотничий пёс, идёт по запаху, или же просто перед ним распахнулся мир летучих духов и ведёт к цели самой прямой из дорог. Таши некогда было думать об этом. Он бежал. Должно быть, так ощущает мир разгневанный мангас. В эту минуту Таши и был мангасом, готовым преступить любой закон.
